Чудище Хоклайнов - Ричард Бротиган

Грир подумал было взять себе еще кусок пирога, но не стал. Приятная была мысль. Пирог ему очень понравился, а мысль была так же хороша, как еще один кусок пирога. Такой вкусный был пирог.

Когда они допивали кофе, в горах отозвалось еще с полдюжины выстрелов. Все – методичные, прицельные и уместные. Стреляло одно и то же ружье, и по звуку – вроде 30:30. Кто бы ни стрелял из этого ружья, он хорошенько задумывался каждый раз, нажимая курок.

Мамаша Смит, сварливая старуха, оторвалась от бифштекса, который жарила для одного ковбоя. Женщина она была большая, с очень красным лицом, и башмаки ей были чересчур малы. Большой она себя считала во всех остальных местах, только ног ей еще не хватало, вот она и совала их в чересчур маленькие башмаки. Отчего она почти все время, что проводила на ногах, серьезно мучилась, а от этого крайне портится характер.

Одежда у нее вся пропотела насквозь и липла к телу, когда она двигалась вокруг большой дровяной печи, на которой готовила в тот и без того жаркий вечер.

Камерон считал в уме выстрелы.

1…

2…

3…

4…

5…

6…

Камерон хотел сосчитать и седьмой, но потом была только тишина. Стрельба прекратилась.

Мамаша Смит сердито возилась со стейком на печке. Судя по виду – последним, который ей в тот вечер предстояло готовить, и она была очень этому рада. На сегодня и без того хватило.

– Спорить готов, они там кого-то убивают, – сказал ковбой, которому готовили стейк – Я все жду, когда убийства досюда докатятся. Дело времени. Вот и все. Мне-то все равно, кто кого убивает, если только убивают не меня.

– Ты тут не убьешься, – сказал старый горняк. – Об этом Джек Уильямс позаботится.

Мамаша Смит сняла бифштекс, положила его на большую белую тарелку и принесла ковбою, которому не хотелось убиваться.

– Каково? – спросила она.

– Огоньку под него пожалела, – ответил ковбой.

– В следующий раз, как приедешь, я тебе сделаю большую тарелку пепла, – сказала она. – И сверху посыплю коровьей щетиной, черт бы тебя драл.

Ночевали они в амбаре у Пиллза. Пиллз принес им целую охапку одеял.

– Я вас, наверное, завтра с утреца и не увижу, – сказал он. – Вы же пораньше отправитесь, да?

– Да, – ответила Волшебное Дитя.

– Если передумаете, или позавтракать захотите, или кофе, или еще чего-нибудь, просто растолкайте меня или заходите прямо в дом и сами себе варганьте. Все в буфете, – сказал Пиллз.

Ему нравилась Волшебное Дитя.

– Спасибо, Пиллз. Ты добрый человек. Если передумаем, придем и ограбим твой буфет, – сказала она.

– Хорошо, – сказал Пиллз. – Вы там, наверное, сами разберетесь, как спать. – Такое у него было чувство юмора после нескольких ведер пива.

У Волшебного Дитя в городке сложилась репутация, что она щедра в своих милостях.

Однажды она даже Пиллза трахнула, отчего он сделался очень счастлив, ибо ему исполнился шестьдесят один год и казалось, что никогда ему больше не доведется. Его последней возлюбленной в 1894 году была одна вдовушка. Она переехала в Корваллис – так и закончилась его любовная жизнь.

А потом однажды вечером как гром среди ясного неба Волшебное Дитя ему сказала:

– Ты когда последний раз с женщиной ебся?

После чего повисла долгая пауза – Пиллз таращился на Волшебное Дитя. Он знал, что пьян не настолько.

– Много лет как.

– Думаешь, поднять его получится?

– Хотелось бы попробовать.

Волшебное Дитя обвила руками шестидесятигодовалого, лысоголового, толстопузого, полупьяного хранителя странных лошадок и поцеловала его в рот.

– Наверно, получится.

Грир нес фонарь, Камерон нес одеяла, а Волшебное Дитя тащилась в амбар за ними следом. Ее очень возбуждали жесткие поджарые изгибы их задов.

– Где тут лучше всего спать? – спросил Камерон.

– На сеновале, – ответила Волшебное Дитя. – Там стоит старая кровать. Пиллз ее держит для путешественников. Эта кровать – единственная гостиница в городе.

Голос ее пересох и вдруг стал нервным. Ее руки сами так и тянулись к ним.

Грир это заметил. Он посмотрел на нее. Взгляд ее метнулся возбужденными нефритами в его глаза, потом выметнулся из них, и Грир тихонько улыбнулся. А она не улыбнулась вообще.

Они осторожно взобрались по лестнице на сеновал. Там сладко пахло сеном, и возле сена стояла старая латунная кровать. После двух дней путешествия кровать выглядела очень удобной. Она сияла, как горшок с золотом на дальнем конце радуги.

– Ебите меня, – сказала Волшебное Дитя.

– Что? – спросил Камерон.

Он думал о другом. Он думал о шести ружейных выстрелах в горах, пока ужинали.

– Я хочу вас обоих, – сказала Волшебное Дитя, и страсть прорвала ее голос, как веточка Афродиты.

Затем она сняла одежду. Грир с Камероном стояли и смотрели. Тело у нее было гибкое и долгое, с высокими твердыми грудями, у которых имелись маленькие соски. Еще у нее была хорошая задница.

Грир задул фонарь, и она поеблась с Гриром первым.

Камерон сидел на темном тюке сена, пока Волшебное Дитя с Гриром еблись. Латунная кровать звучала, как живая, эхом отзываясь на толчки их страсти.

Через некоторое время кровать перестала шевелиться, и все умолкло, за исключением голоса Волшебного Дитя, который говорил Гриру: спасибо, спасибо, – снова и опять снова.

Камерон сосчитал, сколько раз она сказала «спасибо». Она сказала «спасибо» одиннадцать раз. Он ждал, что она скажет «спасибо» и в двенадцатый, но больше говорить она не стала.

После чего настал черед Камерона. Грир даже не встал с кровати. Просто лежал рядом, пока они еблись. Гриру было слишком хорошо, двигаться вот только не хватало.

Еще через некоторое время кровать затихла. Пару мгновений висело молчание, а потом Волшебное Дитя сказала:

– Камерон.

Она сказала это один раз. Вот и все, что она сказала. Камерон ждал, что она произнесет его имя еще или скажет что-нибудь другое, но она не произнесла его имя еще и ничего другого не сказала.

Она просто лежала и гладила его задницу, как котенка.

Захлопали наружные двери, и загавкали собаки, и загрохотали к завтраку кастрюли со сковородками, и закукарекали петухи, и закашляли люди, заворчали, зашевелились: готовились начать день, будто забили в барабан Билли.