Адмирал Ушаков - Леонтий Раковский

– Вот и хорошо! – обрадовался Ушаков.

– Знаешь, Паша, я схожу еще за полуштофом – согреться господину мичману с дорожки, – предложил Нерон.

– Нет, нет, я не буду пить! – схватил его своими крепкими руками Ушаков и усадил на скамейку.

– Сиди, Нерон. На сегодня довольно! – прикрикнул Пустошкин. – Ведь завтра поутру являться в Адмиралтейств-коллегию, аль забыл? Вот сейчас хозяйка самовар принесет.

– Экое питье – чай!..

– А я чайку выпью с удовольствием, – сказал Федя, садясь за стол.

– Эх вы, моряки! – безнадежно махнул рукой Нерон.

– Ты, Паша, раздобрел, я вижу. А Нерон – все такой же, – разглядывал товарищей Ушаков.

– Ты тоже не похудел! – хлопнул его по плечу Пустошкин. – Ну, где плавал? На чем? Под чьей командой? – забросал он вопросами.

– Разве забыл? Он ведь ушел тогда в Архангельск на пинке[10] «Наргин», – напомнил Веленбаков.

– И на нем вернулся назад. А с нынешнего, шестьдесят осьмого года, на «Трех иерархах».

– На этих «Трах-тарарах», как называют матросы? У капитана первого ранга Грейга?

– Да, у Самуила Карловича.

– Хороший у тебя был начальник, – позавидовал Пустошкин.

– А вы где?

– Я у капитана Наумова, – тотчас же завладел разговором словоохотливый Пустошкин. – Смешной дядя. Думает, что – лихой служака: шляпу и ту, как говорится, носит параллельно горизонту. И знает одно – как выйдет из каюты, обязательно кричит: «Право руля!» Хоть бы и вовсе в этом нужды не было. Считает себя морским волком. Даже на берегу все называет не иначе как по-морски: коляска у него «барказ», линейка – «катер», дрожки – «шлюпка». А на судне любит держать фор-брам-стеньгу, она у него так постоянно и торчит. Этакий капитан немногому научит!

– Ну, ты сам, Пашенька, неплохо дело знаешь! А где Нерон был? – обернулся к Веленбакову Федя.

– Я, брат, плавал на фрегате «Диана». Не «Диана», а чистый верблюд. Нос и корма у нее подняты, а середина провалилась. Шканцы и бак выше шкафута на целую ступеньку. А когда на ростры подымут гребные суда, фрегат точь-в-точь верблюд. Капитан «Дианы» Козлов – ничего. Только больно худ, ровно скелет из рисовальной прейслеровской анатомии, что мы когда-то в корпусе учили. Но хитер как бес! Явился я к нему, а он сразу: «Которым, сударь мой, выпущены из корпуса?» А как мне признаться, что вышел я пятьдесят осьмым, что за мной остался только Сенька Трусов? Отвечаю: «Тридцать седьмым, ваше высокоблагородие! Последний год весь проболел». – «А сколько всего выпущено?» – «Пятьдесят девять», – отвечаю. «Ладно, – говорит, – служи исправно, человеком будешь! Деньги, – спрашивает, – имеешь?» – «Никак нет, ваше высокоблагородие!» И как он узнал, что у меня один целковый в кармане? «Ну, не бойся, дадим вперед!» Сам выбрал мне вестового и показывает ему кулак: «Держи ухо востро да береги спину! Ежели барин попадет у тебя в кутеж или в картеж, я те пятьсот всыплю! Вишь, молод еще, оберегать надо!» Вот догадливый, черт!

– Легко ему быть догадливым, ежели от тебя, поди, за кабельтов[11] винищем разило! – улыбнулся Паша.

– А вот и не разило. И никогда не разит: я всегда чесночком закусываю!

В это время хозяйка внесла в комнату самовар. Паша Пустошкин засуетился, стал разливать чай, достал из чемодана колбасу и хлеб.

«Все такой же – любит поговорить и угостить», – подумал о товарище Ушаков.

Как только принялись за чай, Пустошкин снова овладел разговором:

– Федюша, а помнишь, как мы вчетвером – я, ты, Гаврюша, Нерон, – бывало, ходили в баню на пустырь у Шестнадцатой линии? Напаримся-нажаримся – и в снег: кто дольше пролежит, тому бутылка меду с остальных. Нерон, черт, лежал дольше всех. Ты-то в наш спор не встревал, а только помню, что и тебя раз подзадорили. Говоришь: никакого меду мне не надо, а пролежу дольше вас всех! И пролежал. Помнишь, Нерон? – смеялся Паша.

– Как же, помню!

– Ну, нашел что вспоминать! – отмахнулся Ушаков. – А не знаете, где Гаврюша?

– Он на Балтийском. Командует гальотом[12] «Стрельна».

– Батюшка, к вам пришли, – просунула голову в дверь хозяйка.

– Кто там, пусть входит! – сказал, выглядывая из-за самовара, румяный Паша Пустошкин.

В комнату вошла девушка лет пятнадцати.

Несмотря на то что она очутилась с глазу на глаз с тремя молодыми моряками, девушка нисколько не смутилась.

Кутаясь в платок, накинутый поверх шубки, она приветливо улыбалась:

– Здравствуйте! Мне сказывали, что кто-то из вас поедет в Воронеж.

– Мы все поедем, – ответил, подымаясь, Пустошкин.

За ним поднялись остальные.

– Я хочу просить, чтобы вы передали моей маменьке письмо. Она живет в Воронеже.

– Охотно передадим, – ответил Пустошкин.

– Лучше поедемте вместе с нами, – предложил Веленбаков, – веселее будет!

– Я поеду, когда установится санный путь.

– Ну, так мы будем встречать вас в Воронеже, – улыбнулся Паша. – Давайте письмецо!

– Я еще не написала. Я завтра напишу. Может быть, кто-нибудь из вас зайдет за ним?

– Выбирайте любого из троих, – пошутил Нерон.

Девушка обвела всех глазами.

– Я прошу вас. Вы ведь тоже поедете? – обратилась она к Ушакову.

Федя стоял красный от смущения и неожиданности. Он уже давно узнал девушку: это была та, которой он спас снегиря.

Она выросла и повзрослела. Ее курносое личико было миловидно. А когда девушка улыбалась, то открывался ровный ряд белоснежных зубов. И эта улыбка озаряла все ее лицо.

– Поеду, – смущенно выдавил Федя.

– Я вас помню, сразу узнала, – улыбнулась девушка. – Выйдемте, я вам покажу, где сейчас живет моя тетушка. Тот дом – сгорел.

И она пошла из комнаты.

Федя волей-неволей должен был следовать за ней.

На крыльце девушка остановилась:

– Вон видите домик, где растет береза? Там живет моя тетушка. А вас я запомнила. Я даже видела вас несколько раз во сне, – сказала она и, светло улыбнувшись, сбежала с крыльца.

Ушаков вернулся в комнату еще более смущенный. Он старался не смотреть товарищам в глаза.

– А девушка-то ничего: стройная, легкая, словно гичка! Ай да Федя! – попробовал было пошутить Веленбаков, но Ушаков так покосился на него, что Нерон сразу умолк.