Дело о бледном вампире - Наталия Кузнецова

— Знаете, как здорово она его стихи читает, — прошептала Катька.

Ромка терпеть не мог ни стихов, ни экскурсий, к тому же ему не терпелось поскорее попасть к родственнице Дарьи Кирилловны и поискать в ее доме клад. Однако он, сам толком не понимая почему, не мог отказаться от общества Марины и шел за ней как приклеенный.

Она перевела их через узкую дорогу и остановилась.

— Время у нас ограниченно, поэтому начнем прямо отсюда, не соблюдая хронологии. Вы, наверное, знаете, что Мандельштам написал здесь книгу стихов под названием «Воронежские тетради»?

Профессорши, конечно же, были об этом прекрасно осведомлены, но девушка апеллировала к своим младшим спутникам, и Лешка вспомнила, что что-то подобное им говорила Дарья Кирилловна, а перед отъездом она полистала мамин томик его стихов, почитала предисловие к нему и со знанием дела кивнула.

— А за что его сюда сослали-то? — шепотом спросил Ромка у Катьки, постеснявшись обратиться к Марине. Катька закатила глаза.

— Как, ты разве не знаешь? В те времена все боготворили Сталина, а он написал про него та-а-кое стихотворение. Памфлет, короче. Про его тараканьи усищи. А начинался он так: «Мы живем, под собою не чуя страны…», в смысле, не имея ни на что никаких прав. Вот его и сослали сначала в Чердынь, на Урал, а потом разрешили поселиться в Воронеже.

— Сталин издал резолюцию «изолировать, но сохранить», и она действовала четыре года, — услышав ее, продолжила Марина. — Три из них пришлись на наш город. И, несмотря на вынужденную ссылку, поэт полюбил наш город. Жизнь тут стала для него своего рода передышкой перед более страшными испытаниями. И как раз вот здесь было одно из его временных пристанищ, — девушка указала на здание, следующее через дорогу за телеграфом. — До войны здесь стоял двухэтажный дом, одна из квартир которого принадлежала сотруднику НКВД, чекисту-«мышегубцу». Так его называла Надежда Яковлевна, жена Мандельштама. Он не только следил за ними, но и издевался. Например, ловил мышей и на их глазах поджигал.

— Бр-р, — поежилась Лешка, — противно-то как.

— А место это историческое. Именно здесь в 1936 году их обоих посетила Анна Андреевна Ахматова.

А в комнате опального поэта

Дежурят страх и муза в свой черед.

И ночь идет,

Которая не ведает рассвета.

— Это строки из ее стихотворения «Воронеж». А останавливалась Ахматова не здесь, а у другого своего друга, он жил в конце моей улицы, она тогда Поднабережной называлась. — Катька снова хвасталась своими знаниями.

— А где мемориальная доска? — спросила одна из женщин.

Профессорши завертели головами, брат с сестрой тоже. Когда Лешка оглянулась, то увидела человека в клетчатой кепке, который от нее отвернулся и чересчур поспешно нырнул в подворотню. Испугался, что она его увидит? Или просто спешил?

Размышлять над этим у Лешки не было времени, так как Марина устремилась в обратную сторону. Она свернула к горе, по которой они поднялись на проспект, и подвела всех к большому неохватному тополю.

— До войны здесь рос похожий тополь. А рядом с ним, на бывшей улице 27-го Февраля — теперь она называется Пятницкой, вот здесь, — Марина указала на большое, огороженное забором здание, — стоял маленький домик театральной портнихи, до крыши которого можно было достать рукой. «И нет ко мне гонца, и дом мой без крыльца»… Это было последнее пристанище поэта. «В роскошной бедности, в могучей нищете» жили они с женой у наконец-то доброжелательной хозяйки. А напротив был телеграф, не тот, что сегодня, и они звонили оттуда в Москву. Недалеко отсюда и драматический театр, в котором Осип Эмильевич какое-то время служил литконсультантом, и бывший радиокомитет, где он готовил радиопередачи, и филармония, которую он любил посещать…

— Катюша, а ты обо всем этом тоже раньше знала? — шепотом спросила Лешка.

— Угу. Марина Владимировна рассказывала, и мама говорила. И теперь, когда я прохожу мимо всех этих мест, всегда думаю о том, что здесь жил или проходил Мандельштам. А на нашей улице стояла водокачка, о которой он писал в одном из своих стихотворений: «Куда мне деться в этом январе?» Вот и получается, что мы с ним соседи, пусть не во времени, но по пространству, — с гордостью ответила Катька. — Но это еще не все, идем дальше.

Следуя за Мариной, все перешли на другую сторону проспекта и дважды свернули вправо.

— Улица Фридриха Энгельса, — объявила девушка. — Этот дом под номером тринадцать сохранился с прежних времен. Здесь в тридцать девятой квартире также обитал поэт. И здесь его мемориальная доска. Вот она.

Лешка подошла к доске ближе и увидела на ее выступе, под барельефом поэта, засохшую гвоздику. Ирина Сергеевна ее оттуда сняла и положила вместо нее несколько белых астр.

— Здесь всегда лежат цветы, — заметила Катька.

— А почему улица не переименована? Разве не про нее он писал: «Это какая улица? Улица Мандельштама…» — неожиданно спросил доселе молчавший Ромка. Он тоже вслед за Лешкой успел полистать мамин сборник, запомнил из него несколько строк и не смог не блеснуть своей эрудицией.

— Рома, — удивленно спросила Катька. — А ты-то откуда это знаешь?

— А я все знаю, — не сводя глаз с Марины, ответил Ромка.

Девушка улыбнулась ему с особенной нежностью. Знать бы, что так будет, он бы все стихи выучил наизусть.

— А мы сейчас пойдем как раз на ту улицу, о которой поэт написал эти стихи. Это не близко, но погода неплохая, я думаю, можно немножко пройтись? — спросила Марина.

Все согласились, а Лешка оглянулась и вдруг опять заметила парня в клетчатой кепке. И снова он заскочил за угол дома, словно не хотел, чтобы она его увидела. Или это другой парень? Кому нужно за ними следить?

Она нагнала остальных и пошла по осеннему городу, любуясь солнечными красками опавших листьев. Сказать Ромке или нет? А он глазел по сторонам и отмечал местные достопримечательности.

— Ух ты, какая башня! Отовсюду торчит, я ее давно заметил. Что это за домяра такой?

— Управление Ю.-В. ж. д. — так ее у нас называют.

— А напротив — Петровский сквер, — сказала Марина. — Видите памятник Петру Первому?

А над Петром воронежским — вороны,

Да тополя, и свод светло-зеленый,

Размытый, мутный, в солнечной пыли…

— Так написала Ахматова. Но она видела другой памятник. Фашисты в 42-м году его переплавили, а новый установили в 56-м. Однако пушки и якоря остались те же, один из них, по преданию, выкован самим Петром.

Ромка подбежал к пушке, потрогал якорь, посмотрел на часы, украшавшие железнодорожную башню, оглянулся и кинулся к сестре.

— Лешка, кажется, за нами следят.

— Ты тоже заметил? Я тебе об этом сама хотела сказать, — прошептала сестра. — Но кто? И почему?