Атриум - Дмитрий Матяш

На крыльце стояли двое. Молодые, чубатые, они с нескрываемым высокомерием смотрели на приближающегося гостя и достаточно громко, так, чтобы он услышал, перекидывались догадками, мол, чего понадобилось этому «вольному упырю» в здешних краях. Молодые, они родились уже здесь, их родина — Атри, о другой они и знать не хотят. Мнят себя полноправными владыками атрийской земли, а всех прочих, вроде Кудесника, кто родился на Большой земле и сюда пришел либо деньжат подзаработать, либо чтоб дома не сидеть, считают пришельцами, посягающими на дары их земли.

— Я к Симонову, — сказал Кудесник, когда один из них, долговязый, плечистый, в новом, но изрядно потрепанном комбезе с нарисованной шариковой ручкой на кармане головой волка и названием группировки, преградил ему путь.

— Он сегодня не принимает, — переминаясь с ноги на ногу и как бы невзначай положив руки на болтающийся на груди автомат, ответил парень. — Что-то еще?

Бродяга впервые почувствовал, что сдерживаться ему, когда какой-нибудь малец, переступивший двадцатилетнюю черту, начинает вести себя подобным образом, становится все труднее. Куда приятнее было бы положить ладонь на затылок наглеца, потянуть на себя и, прежде чем тот поймет, что к чему, сломать об колено его длинный, узкий нос. А если и этого покажется мало, отправить его головой в удерживающий крыльцо столб, чтоб окрасил кровью ветхое дерево. Быть может, хоть тогда научится сморкач уважать старших. «Но нет, Кудесник, не в том ты положении, чтобы учить кого-то уму разуму, — успокаивал его внутренний голос. — Сейчас ты как петух, попавший в чужой курятник — не так кудахнешь, задерут до смерти. Так что спокойнее, друг, спокойнее».

— Мне нужно с ним поговорить, — сказал бродяга.

— О чем базарить-то хочешь? — выступил вперед второй охранник.

Наверное, он казался себе очень крутым, разговаривая с набитым соломой ртом — солому тут считали чем-то вроде жевательного табака, — и ехидно скаля почерневшие зубы. Для Кудесника же он был всего лишь очередным недоделком, возомнившим о себе черт-те что, а потому и отвечать ему было унизительно. Слишком мелки эти рыбешки, чтобы отчитываться перед ними…

— Кто это там? — послышался властный голос, и сизая сетчатая занавеска на окне слегка отодвинулась.

— Все нормально, Иван Степаныч, — не оглядываясь, ответил первый охранник. — Человек уже уходит. Правда, человек?

Занавеску отпустили, но за ней послышалось недовольное бормотание. Бойцы у крыльца переглянулись. Пронзительно заскрипели старые петли, в темные сени с несколькими стеллажами учетных книг проникло немного света, а затем на крыльцо вышел седовласый старик. Угрюмый и суровый сельский старшина в военной форме образца сороковых годов, заплатанных галифе и сморщенных заношенных сапогах. Говорили, будто Симонов когда-то был ротным в одной из тех частей, что зеков на рудниках охраняли, а в восьмидесятых дезертировал, ушел в глубь Атри и вернулся только через пять лет, когда Союз распался и бардак захлестнул не только Атри, а и всю страну.

— Пустите его, — приказал он, смерив Кудесника пристальным взглядом с ног до головы не меньше десяти раз.

— Иван Степаныч, вы же знаете порядок, — повернулся к нему один из «азаматовцев». — Смотрящий велел никого из залетных к вам не пускать без его разрешения.

— Так иди и попроси у него разрешение, если нужно! — рявкнул старшина.

— Но его нет сейчас в поселке, — виновато пожал плечами тот. — А если он прошнарит, что к вам кто-то приходил…

— Послушай, я ненадолго, — встрял Кудесник. — Никто не узнает, что я здесь был. Обещаю.

Кабинет старшины располагался в просторной, хорошо освещенной комнате с большим дубовым столом, заваленным учетными журналами и кипами бумаг, забитым доверху книжным шкафом, еще на подходе к которому Кудесник почуял запах витающей в воздухе книжной пыли. Сервант у стены, за стеклом которого равномерно припадали пылью хрустальные стопки, граненые стаканы и графин с дутым изображением грозди винограда, иконами в углу, старым, ржавым рукомойником и портретом Ленина, указывающего рукой с зажатой кепкой куда-то на восток…

Подобные интерьеры всегда вызывали у бродяги ощущение размеренной, устоявшейся жизни, совершенно не похожей на ту, которой жил он сам. Прийти сюда утром, растопить печь, слушать, как потрескивают сосновые дрова, и пересчитывать там что-то, пересматривать условия поставок, решать, как и с кем сотрудничать из соседних деревень, на худой конец зазвать амбарника Фомича и выписать ему по самое не балуй за то, что мыши столько зерна сожрали! Эх, это тебе не скитания от одного поселка к другому в поисках работы или приключений на свою задницу. Здесь ты нужный человек, здесь с тобой считаются и слово твое — закон.

— Совсем распоясались, черти! — прошипел Степаныч, кивнув Кудеснику на стул у стола, подошел к серванту, взял два стакана, прошел к своему рабочему месту и вытащил из тумбы начатую пятилитровую бутыль сивухи. — Каждый щенок тут за честь считает свои права качать. Паскудничают, ох паскудничают. Видал, баб совсем нет? Все по избам сидят, — бутыль с громким стуком опустилась на поверхность стола, — на девятом месяце. Рожать скоро будут, понимаешь? Эти, — старшина кивнул на окно, — решили популяцию поднять, ускорить появление следующего поколения. Кто не захотел — заставили, кто не замужем — сами делали, насильничали, понимаешь? Теперь все бабы, кроме бесплодных, на сносях, а эти стервецы говорят: от плана отстаем, и каждый день мне вот тут! — ударил себя старшина ладонью по затылку. — Некому головорезов, бл***, на цепь присадить.

— Да, в прошлый раз вас так не охраняли, — попытался посочувствовать бродяга.

— Охраняли! — эхом повторил Степаныч, вытаскивая затычку из узкого горлышка. — Да чтоб они в сырой земле другу друга холмики так охраняли! Ну да хрен с ними, давай за встречу.

Лучший в Атри самогон, как и зерно, и мука, производился именно здесь, в Коломино. Не было у него отвратного привкуса болотного зелья, не шел от него душок прелой коры кедра, и градусы соответствовали норме, не меньше пятидесяти. Обойти всю среднюю полосу — и только в здешней харчевне найдешь настоящий самогон, в других же поселках — лишь разбавленное по нескольку раз пойло, потерявшее и вкус, и крепость.

— Как зовут-то тебя, напомни, — закусывая горбушкой ржаного хлеба, спросил забывчивый на имена старшина.

— Кудесник, — ответил бродяга. Старшина спрашивал его об этом всякий раз, когда они садились пить сивуху. Тем не менее, сколько бы раз еще впредь тот ни спрашивал, бродяга так и не будет знать, как правильно ответить: назвать сначала свой ник или настоящее имя?

— Да что ты как пес, ей богу?! Не кличку же спрашаю! — вспылил Симонов, наливая вновь по полстакана себе и гостю. — Или ты по паспорту Кудесник?

— Звягинцев, Егор, из Корундова Озера я. — Бродяга знал: назови он сначала свое имя, и Степаныч по-любому сказал бы: «Ну это тебя так мать с отцом нарекли, а здесь как прозывают?» А если бы сказал все разом, Старшина не преминул бы упрекнуть, что тот молотит как с горячки.