Змей из райского сада - Елена Ларина

Эдельберг был человеком женатым. И всего месяц назад у него, первого из всех, родился настоящий ребенок. В основном все у нас пока вынашивали идеи. И рождались у нас все больше концепции и работы.

Но уж если Эдик Эдельберг находится в радиусе двух метров от меня, то начинают происходить необъяснимые явления — то вилка моя бесследно исчезнет, то колбаса, то вино на меня разольют. Эдик — мастер мелких катастроф. А на вид и не скажешь — маленький, щуплый, нелепый, в очках, да еще и с двойным дефектом речи — вместо «л» говорит «у» и грассирует. А главное, вид у него всегда такой, как будто бы он специально всех смешит. Стоит ему только заговорить, все начинают смеяться. Даже когда он серьезен до трагичности.

— Нашеу вчега в Пуанетагии сто баксов. Сушиуись на батагее. Думаю — вот оно, счастье! Пгишеу домой — бац, ни копейки. Бумажник из кагмана вытянули пока в тгамвае ехау. Одни баксы сушеные. Судьба!

От этой философской притчи все лежат под столом. Спрашивать у Эдельберга, почему Планетарий и почему доллары мокрые, дело бесполезное. Все давно уже поняли, Эдельберг экстравагантен во всем. И с ним может случиться все что угодно.

Взять хотя бы историю его женитьбы.

Нашел Эдельберг в ящике своего стола маленький железный шарик из подшипника. Обрадовался, как ребенок. И стал его в руке крутить, пальцами перекатывать. Вышел из дому. Встретились с Карпинским. Поехали в Муху. А шарик Эдельберг все крутит. Говорит что-то Карпинскому, рукой с шариком размахивает, то по волосам проведет, то ухо почешет. А трамвай вдруг как затормозит. А шарик Эдельбергу в ухо попал и закатился в его глубины. Он головой тряс-тряс, на одной ноге прыгал. Ничего не помогает. Поехали вместо Мухи в поликлинику. Карпинский с ним. Там девушка молоденькая — врач. Они с ней полюбезничали. Шарик она извлекла. Похихикала. И они уехали. Сели в трамвай. Едут в Муху. И вдруг заходит в этот трамвай декан Заречный. А они давай оправдываться. Вот, говорят, к врачу ездили. И всю историю про шарик рассказывают. Эдельберг говорит, вот, мол, поднес шарик к уху, а он взял и закатился. Вот так. Ой! Эдельберг смотрит испуганными глазами. Опять не вынуть. Шарик у него в ухе. Он начинает прыгать. Теперь декан сам посылает их к врачу. И они с Карпинским опять едут к той же девушке. Немудрено, что она приняла их возвращение на свой счет. Ну не идиоты же эти забавные ребята-художники, чтобы все время закатывать шарик в ухо. «Как честный чеуовек, я пгосто обязан быу на ней жениться». И теперь у него очаровательная жена Ира, ЛОР-врач. Он, конечно, рассказал ей потом, как честный «чеуовек», что вернулся не специально. Но это уже значения не имело. Так они нашли друг друга.

Не знаю, как терпят нас несчастные соседи снизу. Я даже не знаю, кто там живет. Может, там кто-то по ночам дежурит в больнице или караулит секретный объект. Потому что к нашему счастью никто никогда до нас с претензиями не доходил. А может быть, все возгласы наших друзей и вопли наших подруг глотает и гасит громадной высоты потолок? Сначала он даже напугал меня, когда я впервые легла на мраморную плиту и посмотрела вверх, а красноватый отсвет рефлекторов наполнил темноту пещерной глубиной.

Зачем в мастерской такой высокий потолок? Чтобы несчастный художник не задохнулся от запаха красок? Одна скошенная стена была полностью стеклянной. Там даже был специальный бортик на уровне груди, чтобы случайно не выпасть на улицу. Я ужасно любила смотреть в это окно. Дом стоял так, что видны были только крыши. Только зеленые городские крыши далеко внизу, в туманной ауре городского лабиринта. Мне всегда казалось, что по ним можно ходить, перепрыгивая ущелья улиц. И что это не крыши, а грани драгоценных камней. Такие привозила из экспедиций мама. Я с детства помню удивительную аметистовую щетку и кристаллы горного хрусталя на обломке скального массива.

На улице была белая ночь. Створки великанского окна распахнуты. И дивное небо с полосками самых высоких на свете серебристых облаков раскинулось над пятнами зеленых и коричневых крыш.

Я еще раз взглянула на далекий потолок и поняла одну вещь. У Чургулии в мастерской все говорило мне о том, что здесь обитает гений. Что его стремящаяся ввысь душа не может жить в комнате с потолком два двадцать. Что Чургулия не может выглядывать из окошечка на первом этаже. Что он все-таки Гавриил, архангел. И место его на небесах.

Такое же благоговейное чувство охватывало меня, когда я смотрела на двери Казанского собора. Для кого они? Для каких божественных существ? Не для нас же, муравьев.

Вообще-то я не курю. Мой муж этого терпеть не может. Но все уже были хороши, и дым стоял коромыслом. А потому конспирацию я соблюдала абсолютно формальную — стояла в дверях, а рука с сигаретой была выставлена в коридор. Кого я желала обмануть, сама не знаю… Чургулии явно было не до меня. Он выступал перед народом.

— Мода на тип красоты — полнейшая лабуда, — увлеченно говорил он. — Откуда она берется? Вы только задумайтесь! Она внедряется вместе с рекламой вермишели! Но ведь рекламные тексты мы шедеврами не считаем! Почему же тогда моделей надо считать эталоном красоты?

— У каждого времени свой идеал, — ленивым голосом интеллектуала, которому влом объяснять все с самого начала, сказал Леша Молочник. Меня познакомила с ним Машка. Он учится на Моховой на режиссера телевидения. Его будущая профессия предполагает, что он должен знать и понимать главное — чего хочет зритель. Однако лень в голосе явно была частью имиджа, потому что говорить он продолжал и даже увлекся. — Каков идеал нашего времени? Светловолосая легкоатлетка с простеньким личиком. На это есть причина? Безусловно есть! Тип красоты приходит к нам с обложки глянцевых журналов. А почему их так много? Потому что в журнале — реклама. Реклама чего? Косметики. Косметики какой? Обещающей суперэффект: всяческие кремы для похудения и против целлюлита, отбеливающая паста для зубов, тушь с имитацией эффекта накладных ресниц. А теперь подумайте — разве настоящей красавице это надо? — Леша торжествующим взором обвел присутствующих. — Основным потребителем этой продукции является женщина некрасивая. Но не потерявшая надежду на счастье и не желающая смириться с тем, что природа ее обделила. Она хочет стать красивее. Она и есть героиня нашего времени! Ухоженная, но обыкновенная.

— То-то я раньше все время думала, почему модели на фэшн-тиви такие страшные… — приподняв на мгновение рыжую бровь, грудным голосом сказала Наташка Дмитриева.

— Ну да. Чтобы не напугать потребителей своей неземной красотой, — подтвердил Молочник. — Если какая-нибудь современная Софи Лорен или Лолобриджида начнет демонстрировать одежду, надевать ее после них — дохлый номер. Эти-то хороши и в рогожке, подвязанной веревкой. А обычная женщина? Это будет жалкое зрелище… Поэтому реклама делается как бы наоборот — уродливые, но ухоженные модели носят то, что на нормальной женщине смотрится гораздо лучше. Стало быть — наше общество — общество потребителей. И все вокруг — товар.

— А мы — стая покупайчиков, — презрительно закончила его мысль Наташка. — Вот поэтому-то я моду терпеть и не могу! Я — человек антимодный!

— Антимодный? — хмыкнул Гришка, не глядя ни на кого. Увлеченно откусывая с одной руки бутерброд с сыром, а с другой — с колбасой, он добавил, ни к кому вроде бы не обращаясь: — Чтобы быть антимодным, за модой надо следить. А то вдруг нечаянно в нее вляпаешься… Вот и будет облом всем твоим убеждениям. — И бегло оглядев Наташкин наряд, он смачно добавил: — Точно такое же платье видел вчера в Пассаже. Народ брал.