Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

Никаких криков, никаких вопросов, никаких разносов, одни только короткие спокойные приказания. Таким был этот моряк милостью Божией.

Обмер показал, что миноносец плотно уселся чуть ли не половиной корпуса на каком-то плоском камне. Осмотр трюмов успокоил отсутствием пробоины и очень незначительной течью, по-видимому, от разошедшихся стыков при вмятине днища.

Послали на Суропский маяк дать знать по телефону в Ревель и потребовать присылки оттуда спасательных средств. В ожидании же прибытия помощи начали перегрузку тяжестей из носовой части в кормовую, бывшую на плаву, чтобы облегчить сидевший на камне нос. При полном уже дневном свете появился идущий из Ревеля полным ходом спасательный пароход одного из частных спасательных обществ. Став на якорь в возможной близости от «Уссурийца», пароход спустил шлюпку, и командир его прибыл на миноносец предложить свои услуги.

Тут же на палубе миноносца сам адмирал Эссен вступил с ним в переговоры. Но командир парохода потребовал такую чудовищную плату за спасение миноносца и привод его в Ревель, что адмирал немедленно же предложил ему сесть в шлюпку и убираться вон. Со слов командира спасательного парохода выяснилось, что плата за спасение судна, кроме степени его аварии, устанавливается спасательной компанией в зависимости от близости к берегу, у которого сидит судно. «Уссуриец» же сидел так близко от берега, что можно было переговариваться с ним оттуда, не возвышая голоса; еще немного, и у борта миноносца могли бы пастись коровы.

Такую идиллическую картину мне действительно как-то пришлось наблюдать. Впрочем, это было не на море, а на реке Волге. Спускаясь от Нижнего к Астрахани, я на каком-то перегоне увидел вдруг на луговом берегу реки, в расстоянии не менее версты от воды, стоявший среди зеленого поля огромный белый пассажирский пароход, вокруг которого мирно паслось стадо коров. Старик-лоцман объяснил мне, что произошло это весьма просто: во время весеннего разлива, когда Волга разливается на много верст вширь, пароход уселся на мель, и его не успели снять. Вода быстро спала, и пароход был обречен на стоянку среди поля до следующего половодья.

Но вернемся к «Уссурийцу».

Возвратившись к себе на пароход, командир его не спешил уходить. Его надежды зиждились, по-видимому, на том самом обстоятельстве, которое нас больше всего озабочивало, – не задует ли свеженький ветерок. Задуй свежий ветер, и миноносец будет разбит о камни разведенной волной в самый короткий срок, и, конечно, если бы вдруг стало задувать, адмирал сразу же сделался бы сговорчивее.

На наше счастье, было так же тихо, хотя и сумрачно, как и накануне. Мы лихорадочно продолжали разгружать носовой бомбовый погреб и переносить патроны на корму.

Вот в Суропском проходе показался еще дымок, и вскоре из-за ближайшего мыса показался сначала нос, а потом и корпус судна, направившегося к нам на сближение. Это было уже казенное спасательное судно «Могучий». Мы вздохнули с облегчением. Он бросил якорь так близко от нас, как только позволяла глубина. Приехавший командир его, ознакомившись с состоянием миноносца, приступил, не теряя времени, к действию. На спущенном с парохода боте был привезен чудовищной толщины стальной перлинь, который был обнесен вокруг платформы кормового минного аппарата и закреплен на корме «Могучего». Когда всё это было готово, «Могучий» снялся с якоря и, развернувшись носом к морю, дал ход машинам. Стоя на мостике, я с замиранием сердца смотрел, как вытягивался в струну чудовищный стальной перлинь, как все сильнее бурлила вода за кормой «Могучего», который постепенно увеличивал ход…

– Если он нас не стащит, – тихо сказал мне стоявший подле меня Беклемишев, – то этот «Могучий» разорвет нас пополам.

Не успел я ему ответить, как «Уссуриец» сделал какое-то неуловимое движение и с тихим шуршанием пополз с камня на чистую воду.

Прозвучавшее у нас «ура», наверное, весьма грустно отозвалось в ушах командира частного спасательного судна. Приведя, насколько можно, себя в порядок, «Уссуриец», конвоируемый «Могучим», пошел собственными машинами в Ревель.

Съезжая на берег, адмирал Эссен простился с нами, как будто ровно ничего не случилось. Единственно, что он сказал командиру, прощаясь с ним, это что будет назначена следствённая комиссия, которая разберется в причинах аварии, а пока что – чтобы «Уссуриец» вошел в док для осмотра подводной части и починки помятых листов обшивки.

Через несколько дней на миноносец прибыла следственная комиссия. Я предъявил ей карты с проложенными курсами, показал ей свою «колдовку» с записанными маячными румбами и вахтенный журнал. Предъявил ей и таблицу девиации компасов, с указанием времени ее определения. Члены комиссии качали головами, о чем-то тихо переговаривались, склонившись головами друг к другу и, видимо, так же мало понимали во всей этой истории, как и я.

Я не знаю, что именно написали они в своем докладе, но вскоре командир и я узнали со вздохом облегчения, что случай с «Уссурийцем» был отнесен к «неизбежной в море случайности», и расходы по ремонту аварии были приняты на счет казны.

В Высочайшем приказе по Морскому ведомству от 6 декабря того же года я прочел свою фамилию в очередном производстве мичманов, выслуживших свой срок, в лейтенанты, и с большим чувством собственного достоинства снял погоны с одной звездочкой, чтобы заменить их погонами с тремя, и после первого после того дежурства по миноносцу с большим удовольствием расписался в вахтенном журнале – «Лейтенант имярек». Это выглядело гораздо красивее, нежели предшествовавшее четыре года моей фамилии надоевшее мне слово – мичман.

* * *

Эта история спустя несколько месяцев имела свой эпилог.

Продолжая плавать на том же «Уссурийце», летом следующего 1908 года я встретился в какой-то интимной обстановке, кажется в Ревельском летнем морском собрании, со сдавшим мне штурманскую часть миноносца моим предшественником. Он плавал в то время штурманом на крейсере «Россия».

– А ну-ка, расскажите мне, как это угораздило вас посадить «Уссурийца» на камни? – весело спросил он меня.

Я подробно рассказал ему все перипетии этой памятной мне ночи. Выслушав мою историю, он рассмеялся еще веселее.

– А знаете, что во всей этой истории виноват я? – сказал он. – Теперь я вам расскажу, почему все это вышло. Помните, вы меня спросили, принимая от меня штурманскую часть, когда мною последний раз определялась девиация. Я вам сказал, что сейчас же после нашего выхода из дока. На самом же деле вышло так: мы действительно пошли на определение девиации, и вот, когда мы проделами всю эту долгую процедуру с трубой пароходного завода, вернувшись в гавань, я потребовал от поставленного записывать румбы унтер-офицера его записи, то оказалось, что он так там все напутал, и что всю историю надо было начинать сначала. Ну, вы сами знаете Стронского; если бы я ему это сказал, то сначала его хватил бы апоплексический удар, потом, оправившись, он съел бы меня живьем, а что бы сделал с этим дураком унтер-офицером, это даже и представить себе нельзя. Я решил никому ничего не говорить, а попросту переписал старую табличку девиации, никак не предполагая, чтобы короткая наша стоянка в доке могла бы так изуродовать наши компасы…