Без жалости - Лоис Гилберт

Логика бабушки была мне не до конца понятна.

— Думаешь, ты здесь ни при чем? — спросила я. — Каролина покончила самоубийством из-за того, что ты ее предала.

Бабушка бессильно уронила:

— Нет, Бретт. Виноват Эдвард. Это он манипулировал всеми нами.

Я в упор посмотрела на брата.

— Ты знал о том, что было между Эдвардом и бабушкой?

— Я не хотел этого знать, Бретт, — ответил Райан. — И я бы дорого дал, чтобы ты никогда об этом не узнала.

— Ты не хотел знать, но знал. Так кто же тебе об этом рассказал? — спросила я.

— Об этом написала мать в своей предсмертной записке. Я прочитал ее, когда обнаружил ее тело, — ответил Райан. Потом он вздохнул, посмотрел на бабушку и тихим голосом произнес: — Может, хватит разговоров, ба? Мы и так уже наслушались всяких ужасов.

Бабушка положила руку Райану на плечо.

— Извини, дорогой. Я понимаю, к чему ты клонишь, но считаю, что Бретт имеет право узнать правду — всю как она есть.

Бабушка, продолжая машинально разглаживать морщинки на рубашке Райана, повернулась ко мне и сказала:

— В прошлый вторник Эдвард подошел к двери нашего дома. — Бабушка перевела взгляд на Райана и спросила: — Ведь он говорил тебе, что придет, верно?

Я неожиданно пришла к выводу, что всей правды — правды как она есть — мне знать все-таки не хочется. Уж лучше бы этот разговор вообще не имел места, подумалось мне. Я боялась того, что готовилась сообщить бабушка.

Первым, однако, заговорил Райан:

— Эдвард привык манипулировать людьми. Он хотел контролировать всех: бабушку, меня, Винсента, был уверен, что может любого обвести вокруг пальца.

Бабушка не слушала того, что говорил Райан. Все ее помыслы были сосредоточены на том, чтобы донести до меня ту самую пресловутую правду, которую я прежде так жаждала узнать и которой теперь страшилась.

— Эдвард похудел, волосы у него поредели, а на лице лежал отпечаток какой-то тяжелой застарелой болезни. Но это был он. Я узнала его сразу, как только увидела, — потому, наверное, что очень долго ждала, когда он у нас объявится.

Бабушка похлопала Райана по плечу.

— К тому времени ты уже ушел. У нас все ушли. Эми — в школу, Ноа — на охоту, а ты, Бретт, уехала в магазин в город. Я осталась в полном одиночестве, и это был знак свыше, послание небес, в котором было начертано: давай, Эмили, действуй.

Эдвард сразу же спросил про тебя, Бретт. Ему хотелось узнать, какой ты стала. Скрывая удивление, я сказала, что ты, возможно, отправилась на конюшню, посоветовала ему идти туда, пообещав через минуту последовать за ним — только пальто надену.

Я наблюдала за тем, как он шел по двору — медленно, едва волоча ноги, будто древний старик. Я почти не испытывала колебаний. Я только спрашивала себя, кому из нас двоих суждено сейчас умереть, и на всякий случай мысленно прощалась с прошлой жизнью, с домом и со всем окружающим. Потом я открыла оружейный шкаф, достала охотничий «браунинг» и зарядила его. После этого я вышла из дома и направилась к конюшне.

Когда я открыла дверь конюшни, Эдвард, увидев меня, улыбнулся. Но потом, когда он заметил у меня в руках оружие, выражение его лица переменилось.

«Ох, Эмили», — только и сказал он. В голосе у него не было удивления, только печаль — можно было подумать, он знал, что я готовлюсь совершить нечто такое, о чем потом буду сожалеть. Я вскинула ружье и направила ствол прямо ему в сердце. Бежать он не пытался. Подняв вверх руки, он медленно двинулся в мою сторону.

«Я просто хотел с тобой поговорить», — сказал он.

«Ты украл у меня дочь», — проговорила я. Голос мой звучал глухо, как из бочки.

«Я любил твое дитя», — сказал он.

Я заревела в три ручья.

«Прошу тебя, Эмили, — сказал он, — опусти ружье. Ты ведь не хочешь этого делать, правда? Этого не стоит делать — ни при каких обстоятельствах».

Я опустила ружье и вытерла мокрое от слез лицо. Когда я вновь подняла глаза, Эдвард был уже рядом со мной.

«Отдай мне это, Эмили», — сказал он и схватился за ствол.

Я сразу же вспомнила, как тридцать лет назад он говорил: «Отдайся мне, Эмили», — и после этого принимался меня хватать. И так же, как тридцать лет назад, меня волной захлестнул гнев.

Он очень ослабел от болезни. Я с такой легкостью вырвала у него из рук оружие, что даже сама удивилась. Потом я снова его вскинула и нажала на спусковой крючок. Грохнул выстрел, который показался мне оглушительным. Я и забыла, каким громким может быть выстрел охотничьего ружья. Хорошо еще, что всех лошадей отправили на выгон. Собаки, конечно, лаяли как сумасшедшие, но в доме не было ни единой души, и ни выстрела, ни лая никто не услышал.

Я с ужасом смотрела на бабушку — она воспитала меня, была моим другом, учителем, пастырем, который вел меня по жизни, — и вот теперь она рассказывала мне о том, как она убила моего отца.

Эмили продолжала говорить, и голос ее звучал спокойно и ровно, как если бы она рассказывала об охоте на кроликов.

— Я взяла слишком низко, и выстрел разворотил Эдварду брюшину. Губы у него затрепетали, как выброшенные на берег рыбки, а глаза широко распахнулись — казалось, в последние минуты своей жизни он наконец осознал, как люто я его ненавидела. Я видела, как он страдает и как течет его кровь, и это доставляло мне наслаждение.

Сердце у меня билось с такой силой, что можно было подумать, будто я дважды обежала вокруг нашего пруда. Прошла минута, другая, и тут до меня наконец дошло, что я натворила. Я до того испугалась, что едва не упала в обморок. При всем том меня не покидало чувство удовлетворения от содеянного.

Я выронила из рук ружье и взглянула на Эдварда, который бился на полу в конвульсиях. Я знала, что оставлять его в конюшне нельзя, и подхватила, чтобы оттащить куда-нибудь подальше. Тут Эдвард издал страшный крик боли, и из его развороченного выстрелом живота хлынула алая пузырящаяся кровь, которая залила мне юбку, блузку, фартук, туфли.

Хотя Эдвард высох как щепка, ростом он обладал немалым и весил куда больше, чем я думала.

Я поняла, что вытащить труп из конюшни и перенести его в какое-нибудь укромное место подальше от фермы я не в состоянии.

Бабушка покрутилась на подушках дивана, устраиваясь поудобнее. Потом она продолжила свое повествование:

— Лошади паслись на лугу неподалеку от дома. Я взяла с верстака седло и сбрую и, выйдя из конюшни, свистнула, подзывая к себе Каледонию. Обычно она подбегала сразу, зная, что у меня в кармане фартука припасено для нее какое-нибудь лакомство. Но выстрел напугал животное. Кроме того, Каледонии не понравился исходивший от меня запах пороховой гари и крови. Она приблизилась к ограде, но подойти ко мне не отважилась. Нервно всхрапывая, она стала бродить вдоль забора. Тут я впервые подумала о том, что меня могут застать на месте преступления, и испугалась по-настоящему.