Зеленая мартышка - Наталья Галкина

“Надеюся, привезли на кораблах груш и пергамутов, то там сездикупи по две бочки каждаго и осътавь две в Питербурхе, а две к нам пришли; а ежели еще не привесли, то скоро надеюсь, что привесут, и не медля к нам пришли”.

И впрямь материи разные.

Забавным было то, что военная галера, прибывши в Ревель, доставившая “заморскую мартышку из Амстердама”, привезла и “порцелинового мастера из Стекольна”, обязавшегося “учредить в Санкт-Петербурге мануфактуру для деланья голландской посуды тако ж и чистого порцелина, как оный в Саксонии делается”. К тому моменту, как начавшая было подрастать крошечная обезьянка упокоилась под розовым кустом, “порцелиновый мастер” немец Гунгер с обучавшимся вместе с Ломоносовым в Германии горному делу двадцатичетырехлетним маркшейдером Виноградовым, сидючи в ветхой избе с дырявой крышею на территории невского кирпичного завода, отделенной от Санкт-Петербурга десятью верстами непролазной бездорожной грязи, пытались создать русский фарфор.

Карлик положил перед девицей де Бомон белоснежную коробочку с черными буковками небрежного рондо: адрес на конверте, обрамленный тонкой злаченой обводкою; в донышко коробчонки впечатан круг цвета сургуча, — печатка, оттиск, имитация почтового штемпеля.

— Что это? — спросил д’Эон в роли француженки-фрейлины.

— Это пакетная табакерка, — отвечал карлик, — из наших порцелиновых мастерских. Оная не столько для табака, сколь для любовных посланий предназначена. На иных табакерках художник из крепостных знатные парсунки рисует.

— Ка-ра-шо, — вымолвила девица де Бомон с улыбкою.

Девица де Бомон, у которой в корсете было зашито данное ей от короля письменное подтверждение ее полномочий, в подошве башмака надежно припрятан ключ шифра для шифрованной переписки Елисавет с Людовиком XV, а в предназначенном императрице подарочном с золотым обрезом томике Монтескье “L’Esprit des lois” под обложкою таилось письмо короля с царицей, решила, что ей следует подарить русской императрице подарок, — и ее осенило, какой именно».

— А вы мне, сотрудники, что за подарок готовите?! — вскричал Кипарский, выдвигаясь в неверный круг свечной полутьмы. — Костер из всех наших пачек бумажных с чертовым вашим чтивом в виде растопки?

Высокий вальяжный Шарабан, бестрепетно поправивший очки, и лениво развалившийся в бесформенном кресле Лузин в совершеннейшем спокойствии глянули на начальника своего.

— Мы тут почти каждый вечер читаем, — кротко сказал очкастый литконсультант, — а сегодня просто свет погас, так свечу зажгли. В связи с аварией.

— В связи с аварией, — сказал пораженный наглостью подчиненных Кипарский, — надо обесточить помещение и покинуть его. Предварительно вызвав по телефону аварийную.

— Аварийная, — объяснил Лузин, — когда мы ее вызывали, ответила: заявок много, а мы одни. Ждите машину. Вот мы и ждем.

— Завтра поговорим, — гробовым начальственным голосом промолвил Кипарский. — Немедленно уходите.

И прихлопнул, аки Сцевола, свечку ладошкой. Был он зряч в потемках из-за волшебных очков кошачьего ночного зрения, а Лузин с Шарабаном вмиг ослепли, погрузившись в людскую тьму.

Произнес во тьме артистический баритон Шарабана стишок детсадовский:

Повинуясь словам волшебным, вспыхнули все лампочки Ильича в округе, ойкнул, зажмурившись, Лузин, снял очки Кипарский.

Привезенный военным кораблем немец с отучившимся в Неметчине россиянином Виноградовым, заброшенные судьбою на отчасти инопланетное поселение при развалинах заброшенного кирпичного завода, должны были создать русский фарфор.

С просьбами, требованиями, донесениями носился за десять верст в Санкт-Петербург Виноградов, гнал лошадь по летней пыли, месил непролазную весенне-осеннюю грязь, отсекавшую их от мира, островком Соляриса оборачивалось местопребывание, китайской грамотой оказывались все попытки раскрыть секрет потаенной массы, предназначенной после обжига сиять белизною, радовать звоном. Белизною сияло разве что белое безмолвие снежных полей, порой отъединявшее их от столицы не хуже распутицы большой сезонной грязи. Звоном в ушах заменялся отлетавший в бессонницу сон праведный, почти забытый обоими заложниками порцелиновой авантюры.

Немец, обманщик, пройдоха, с хлестаковской хвастливостью объявивший себя мастером порцелан-гласса, получал без зазрения совести немалое жалованье свое, но сколь ни менял он пропорций смеси для обжига, дело не шло. Мучившийся за гроши маркшейдер Виноградов на второй год неудач стал, выпимши, немца побивать, тростью ли, посохом ли, личной дубиной.

Возможно, восточной китайской фарфоровой премудрости просто хотелось, чтобы ей принесли человеческую жертву, как некогда хотели того возводимые ветхими языческими людьми стены: не замуруешь кого, стена рухнет. И к жертвоприношению предназначены были Гунгер с Виноградовым.

В какой-то момент русский не выдержал, стал попивать регулярно, странен был пьяным, буен наособицу, дерзок с начальством: сажали его на цепь, точно пса, точно последнего раба дикой помещицы, не исключено, что пил не простое вино, но пытался он развеять чары судьбины так называемым кукельванцем, смесью вина с наркотиком, не лишавшей пьющего физических сил, но затмевавшей память, придающей вид абсурдистских грез самому простецкому антуражу, делавшей жизнь мистерией, видением театральным.

Заколдованное место, где мыкались творцы русского фарфора, словно находилось в невидимой воронке поля времени, взбалтывавшей жизнь то против, то по часовой стрелке, Виноградову казалось, что он молниеносно стареет, склонен одряхлеть, за год проживает то пять лет, то семь. Но посещали его тут и приступы невероятной энергии, будущий императорский фарфоровый завод отстраивался, по виноградовским чертежам возводилась огромная печь для обжига, открывалась школа мастеров, куда набирали с малолетства, работали свои художники из крепостных, вот у них-то успехи с красками явлены были воочию. Впрочем, стоило только явиться успеху, блеснуть белоснежной чашкою либо затейливой игольницей, как рядом выскакивала неудача, белое сменялось мертвенной желтизною, посуда трескалась, крошилась, Виноградова опять сажали на цепь, немец потерял всякий немецкий лоск, регулярно забывал о парике, сидел седой, всклокоченный, в старом мятом домашнем платье. Молодцеватыми, облаченными по форме смотрелись — и радовали глаз — только стражи, приставленные к формирующемуся заводу да к горемычным заводским. Но и некоторые из них, должно быть, не отказывались хлопнуть со звенящим цепью маркшейдером, ставшим ныне бергмейстером, кукельванца, и, подражая ему, глядели оловянными зенками вдаль, не замечая прибывшего из столицы посыльного или заказчика, не удостаивая его выходом своим из невидимого кабинета грез.