Одесская сага. Понаехали - Юлия Артюхович (Верба)

Повертела его в руках, посмотрела на просвет, вздохнула и со всей дури метнула в стену. Фужер взорвался, осколки синими брызгами разлетелись по комнате. И тут стальная Гордеева вдруг зарыдала в голос… Так, как плачут несправедливо обиженные маленькие дети, зарыдала, как в далеком детстве, когда случайно сломала любимую игрушку – куколку с фарфоровым личиком, подаренную мамой, единственным человеком, кто по-настоящему любил своенравную и взбалмошную Хелену.

Вместе с тяжелым стеклом лопнула и разлетелась вдребезги Лёлина жизнь. Этот фужер был последним звеном между размеренным прошлым и зыбким, страшным непредсказуемым настоящим.

В этом плаче было много чего намешано… И горькие воспоминания детства, и вчерашний ужас после встречи с Иродом, и сегодняшнее унижение, и крушение иллюзий, и осознание собственной малозначимости для власть имущих, и – самое главное – понимание, что весь ее родной двор, который она любила, все ее соседи, которых она лечила, предали ее… Предали тайно и явно, и от этого становилось еще горше, и рыдания вот-вот могли перейти в истерику.

Но тут в дверь кто-то постучал, и она услышала встревоженный голос Ривки:

– Фердинандовна, с тобой все в порядке???

– Угу… погоди, ща отворю.

Она по-мужицки тыльной стороной ладони оттерла слезы, высморкалась в крахмальную скатерть и распахнула дверь.

– Мадам Гордеева, что случилось?! Чем помочь? – Испуг соседки был искренний. Ривка впервые в жизни видела зареванную Лёльку и не знала, как утешить.

Но в голове Фердинандовны уже созрел четкий план.

– Заходи, присаживайся… Примем с тобой по пару капель на помин нашей прежней жизни…

– Что-случилось-то?

– Да ничего – вон фужер любимый разбился, жалко…

– А при чем тут прежняя жизнь?

– А это все, что в память о маме осталось, о слободе… Он как мостик был между нами, а теперь – все… был и нету…

Фердинандовна достала из высокого буфета два лафитника того же синего стекла и с таким же узором, что и на фужере, налила в них казенки из засургученного шкалика. Такую водку дореволюционного года выпуска, да еще государственного завода не видели на Молдаванке с самой революции.

Обалдевшей от такой царской щедрости Ривке Гордеева пояснила:

– Из старых запасов… Какой-то трипперник отблагодарил.

Махнули по первой и тут же налили вторую.

Фердинандовна налила по третьей и начала издалека:

– А вот скажи мне, Ривка, когда наконец наши чекисты с полицией или как там их, милицией начнут понимать, что нельзя жрать в три пуза, когда народ голодает… Тот самый народ, за который они типа воют? Жируют, суки, в дворянских квартирах, белужью икру из ястыков, шоколад с инжиром жрут, когда за забором, в таком же санатории, угасают от малокровия и чахотки дети. Такие, как твои, Ривка. Да ложка этой икры, горсть гранатовых зерен или инжира вернула бы их к жизни, и утром они были бы живы и не превратились в мешок костей, который к вечеру свалят лицом вниз в общую яму. Разве что прочтет над ними молитву старенькая нянечка… да и то – вряд ли… Побоится, потому как юные санитарки-комсомолки мигом настучат куда надо, что такая-то бабка справляет тризну по пациентам…

Выдохнув, Фердинандовна хлопнула третью. Ривка, воспользовавшись паузой в гневной речи доктора, успела рвануть за дверь, испуганно прокричав на бегу:

– Ой… у меня ж молоко убежит…

– Ну-ну, беги-беги, голубушка, постучи своему благодетелю, что докторша окончательно выжила из ума и хает советскую власть что есть мочи… Постучи-постучи, сучье племя…

Коварный план, как найти стукача среди соседей, созрел в голове Фердинандовны в тот миг, когда Ривка окликнула ее за дверью. Он был классический и хрестоматийно простой.

Нужно было просто запастись терпением, водкой и системно обойти каждую квартиру и в каждой провести провокационную беседу на одну из выбранных тем. А далее ждать, по какому поводу вызовут в ЧК. Главное тут – не забыть, с кем и на какую тему велась беседа. Учитывая будущие возлияния и количество подозреваемых, Лёля по-немецки обстоятельно подготовилась и составила таблицу, где отметила, с кем и о чем будет беседа.

Разными значками она помечала результаты встреч. Были такие, кто сразу посылал ее нецензурно, а были и те, кто навязчиво просил деталей и пояснений, просил еще страшилок…

Первых, кто посылал ее, она помечала крестом в круге, а вот вторых – маленькой птичкой – прообразом дятла.

Фердинандовна очень изменилась, это заметили все соседи… Она уже не входила без стука в любую дверь, стала непривычно любезной и уже не орала почем зря на вся и всех с галереи. Теперь она стучала в наличник распахнутых по-летнему дверей, спрашивала разрешения войти, заходила в дом и сразу ставила бутылку на стол со словами:

– Я пришла посоветоваться…

Это было очень необычно и настолько не характерно для Лёльки, что соседи решили – и Фердинандовна «поехала кукушкой», и, похоже, кроме разбитого фужера, о котором Ривка сразу рассказала подругам, что-то у нее разбилось – то ли по работе, то ли в личной жизни, и знаменитая Гордеева стремительно спивается. Соседи сочувствовали и пытались поддержать беседой или, хотя бы, закуской.

Вот так, на волне общего сочувствия, она за месяц обошла всех во дворе и с каждым провела индивидуальную беседу.

Вернувшись с последних по списку посиделок за бутылочкой, Фердинандовна еще раз просмотрела список с номерами квартир и темами бесед, внесла несколько правок и брезгливо оттолкнула его от себя по столу… Затем стала судорожно вытирать руки подолом платья, потом нагрела воды и долго-долго отмывала руки, по-докторски тщательно намыливая и промывая их многократно в тазике. Затем, не выдержав, вымылась с ног до головы. Она как будто смывала с себя всю грязь, в которой ей пришлось изваляться за прошедший месяц.

После ритуального омовения Лёлька на удивление быстро заснула и утром внезапно поняла, что больше ее ничего не гложет и не будоражит. И главное – у нее больше нет сомнений в своем праве «знать, а не догадываться».

Махнула с утра свою ставшую за месяц уже привычной дозу – три лафитника самогонки и, закусив остатками вчерашнего борща, принялась за уборку в доме. В любых сложных жизненных ситуациях, в минуты внутреннего раздрая, бессилия, тревоги и прочих жизненных проблем Фердинандовна принималась за уборку в доме. Это был ее спасательный круг, ее убежище от себя самой и проблем, и, как ни странно, это очень часто помогало найти правильное решение, казалось бы, неразрешимой проблемы или просто примириться с неизбежным…

Анечку после аборта привезут в ее квартиру. Она, по-собачьи скуля, скрутится калачиком в углу дивана. Такой найдет ее Макс. Зацелует, прижмет к себе и почует холод и темноту. Светлячок, огонек Анечка погасла.

– Иди домой, Макс. Тебя жена заждалась. Я все равно сегодня ни на что не годная…