Я тебя никогда не забуду - Анна и Сергей Литвиновы

Интересно, сколько мой враг Эдику заплатил? Тысячу рублей? Ну, тысяча для него – крохи. Пять? Наверно, тоже мало. Пожалуй, дубов десять он отстегнул. А то и пятнадцать-двадцать. Да, тыщ двадцать – нормальная цена за то, чтобы в кресле своем золотом сидеть, а не на скамейке подсудимых.

Я много раз представляла: вот они сидят, торгуются. Где-нибудь в шашлычной, друг напротив друга… Директор говорит: «Пятнадцать», и подбородок у него лоснится от жира… А Эдик: «Маловато будет, материальчик – пальчики оближешь…» А на кону – моя судьба: непутевой, слишком доверчивой девчонки, Дон Кихота в юбке… И такая меня жалость к себе охватывала! И – такое омерзение к ним, мужчинам! Поделили меня, как в мясном магазине! Отымели, выкинули на помойку!

А что, интересно, Ритка? На суде она не выступала – ни как свидетельница, ни как обвиняемая. И в деле тоже не фигурировала, будто и не существовало ее. Наверно, Эдик решил ее поберечь. Любовница все-таки. Еще пригодится. Да и вообще ему с ней ссориться не резон. Ритка могла б и взбрыкнуть, попереть на него, скандал устроить. А он все-таки женатый, да и партейный наверняка. К тому же офицер. Ему если б аморалку пришили – не отмылся бы. Пожалел Эдик мою подругу – потому как себя пожалел.

На суде зато Полина Ивановна выступала. Ух, и описала она меня! Растратчица я, мол, закоренелая: и откуда такая молодежь берется? Аморальная я, жадная, на каждой шкурке, каждой шапке проданной пыталась себе в карман левую прибыль положить. А еще молодой специалист, с высшим образованием – в двадцать два года такие аферы проворачивала, что будет дальше, если общественность и органы не остановят?! Словом, завсекцией под видом меня рисовала на самом деле свой собственный портрет, во весь рост.

Еще показания давали две девчонки из секции: ну, они люди подневольные. Им что сказали, то они и отбарабанили. Краснели, бледнели, волновались. И передо мной им было стыдно, и врать суду боялись. А все равно: стыд не дым, глаза им не выел.

И директор выступал. Он выглядел как отец родной. Просил о снисхождении. Заявлял о том, что коллектив возьмет меня на поруки. Говорил, что я прекрасно характеризуюсь комсомольской организацией, вела большую общественную работу: была председательницей совета молодых специалистов, возглавляла универмаговскую ячейку ДОСААФ… Полина во время его речи аж опешила от небольшого ума: а правильно ли она поняла указивку Солнцева, может, ей, наоборот, надо было меня спасать?

Зачем Николай Егорыч просил меня помиловать? Чтобы еще раз восторжествовать надо мной? Унизить – теперь своей жалостью? Или он просто хотел покрасоваться на трибуне, лишний раз продемонстрировать, прежде всего самому себе, широту души и непредвзятость? Или, может, он рассчитывал, что я, растроганная его благородством, снова упаду, теперь уже добровольно, в его объятия?

На суде и документы фигурировали. Для начала – тот самый акт о моей якобы растрате, который директор – я ведь своими глазами видела! – порвал. А еще два непонятно откуда взявшихся протокола о том, что я, дескать, две шапки из-под полы продала: один раз наварила червонец, другой – пятнадцать рублей. Уже спекуляция, отягчающее вину обстоятельство.

Я ни с чем не спорила, ничего не опровергала, со всем соглашалась. И судья относилась ко мне по-человечески, даже сочувственно, все выспрашивала: с чего вдруг целый универмаг на меня ополчился? Меня одну на скамью подсудимых засадили? Нет ли, мол, у дела какой-то подоплеки? Все ли обстоятельства учел суд – или есть что-то другое?

О том же меня и следователь выспрашивал. Он прямо говорил: мы знаем, Рыжова, что вас подставили. Вы ни в чем не виноваты. Скажите – кто, а, главное, за что вас подвел под статью, и мы вас оправдаем, а обидчиков ваших постараемся посадить.

Но я только молчала, как партизанка. «Никто мне зла не желал, ничего против меня не сфабриковано, я сама оступилась, признаю, виновата. Каюсь и прошу снисхождения». Хватит с меня Эдика! Нет в этой системе справедливости. Никому нельзя верить. Нет и быть не может никакого честного суда.

В итоге присудили мне два года колонии-поселения.

Слава богу, что хоть недельку дали погулять напоследок на свободе, под подпиской.

Ванечка, я знала от мамы, меня разыскивал.

Она, разумеется, никакой правды ему не сказала. Придумала какую-то командировку в Днепропетровск.

Что мне оставалось?

Однажды я подкараулила Ивана возле его института и заявила: извини, дорогой, я выхожу замуж и уезжаю на три года, нас посылают в Сирию, прости-прощай.

Я проплакала потом всю дорогу, пока ехала домой, а вечером напилась. Начала с мамой, а потом, когда она легла, продолжала в одиночку, впервые в жизни.

А Ваня, дурачок, мне поверил.

Месть!.. Я лелеяла это чувство все два года.

Два года! Совхоз под Москвой. Отвратительные запахи коровника. Омерзительная вонь перегнившего силоса.

Трактор ехал вдоль стойл. Мы стояли в кузове по колено в силосе. Вилами бросали сверху вниз корм буренкам. Я думаю, для тощих коровенок мы были кем-то вроде ихнего господа бога. Аллилуйя! Пища падает прямо с неба! Коровы радостно мычали, утопая в собственном навозе.

Вечерами я мылась из титана. Наливала в ведро горячей воды и плескалась в мрачной комнате с облезлыми стенами, потом тряпкой подтирала за собой лужи.

Ватник, чтобы проветривался, лежал на крыльце. По утрам я надевала его, обжигаясь о ледяную изнанку. И все равно он смердел силосом.

В комнате мы жили ввосьмером. Вечное бубуканье радиоточки. Склоки. Вечерами, когда удавалось достать, женщины пили самогон или чифирь. Тогда начинались грязные разговоры о мужиках и временами потасовки.

Мне не довелось встретить своего аббата Фариа.

И никто не подарил мне сундучок с сокровищами.

Но… В советской стране деньги не имели ценности, зато люди были хорошими. Главное наше богатство было – люди. Вот и весь мой сундучок с алмазами.

Мотала с нами, например, срок Евгения Михайловна, учительница. Она шесть лет преподавала на Кубе русский язык и литературу. Когда вернулась, купила себе на чеки «Волгу». И через три дня сбила на пешеходном переходе человека, насмерть. А у нее больше не осталось чеков, чтобы откупиться. Все ушло на «Волгу». И блата не оказалось. Вот и впаяли ей.

Мы с ней разговаривали обо всем. Она меня многому научила. Она заставляла меня не падать духом. И читать книги. Несмотря на хрупкость и отсутствие подлости, она была в комнате авторитетом. «Девочки» просили ее писать за них письма и завороженно слушали ее длинные устные романы. С ума сойти, она нам даже «Сагу о Форсайтах» с начала до конца пересказала.

Евгения Михайловна внушала мне, что жажда мести – деструктивное, то есть разрушительное чувство. Что нужно смирение – и тогда придет гармония. И будут в душе лад и спокойствие.