Неизвестность - Алексей Слаповский

Возвращаюсь в кухню, смотрю в окно. Корнея еще нет, но вот-вот выйдет. Чаще всего он появляется, когда мы все уже в сборе. Наверняка и он будет в чем-то легком, летнем. А я – в пальто. Засмеют. Корней опять найдет какое-нибудь позорное слово, он это умеет. «Ямщик», – опережаю я Корнея, вспомнив иллюстрацию из книги о старинной жизни, на ней был человек в толстом тулупе, правивший лошадьми. Но вряд ли Корней так назовет, он не знает этого слова. Он мало что знает из книг, зато много знает из жизни. Совсем другое, в книгах этого нет.

Я не могу сообразить, что мне делать. Идти в пальто – верный позор. Без пальто – отец не пустит. Вспоминаю, как спорят с родителями мои друзья. Костян упрямо бубнит: «А я сказал, пойду!» – «А я говорю, не пойдешь!» – кричит его мать, худая и нервная женщина, у которой, кроме Костяна, двое маленьких детей. «Пойду!» – твердит Костян. «Не пойдешь!» – кричит она. И так несколько раз. Зачем им этот спор, непонятно, кончается всегда одинаково: Костян уходит, а мать вслед кричит: «В следующий раз никуда не пущу!»

А Ромка, что-то выпрашивая, плачет, ноет, канючит, хватает мать за платье, обнимает, тычется головой в живот и даже целует ей руки, кричит: «Мамочка, ну мамочка, ну прошу, мамочка, ну пожалуйста!» – и она сдается, смеется и говорит: «Весь в отца, гаденыш, любую уговоришь!»

Корнею ни у кого отпрашиваться не надо, он живет с бабкой, приходит и уходит, когда захочет. Мать его неизвестно где. Был дед, но зимой помер. Он работал в часовой мастерской. После него осталась банка наручных часов, и сломанных, и работающих. Ромка утверждал, что банка трехлитровая, Костян не верил, говорил, что в ней пол-литра от силы. Сам Корней не рассказывал, какая банка, посмеивался и носил каждый день разные часы, а потом распродал и раздарил своим старшим серьезным товарищам.

– Вон пацаны, смотрите, раздетые! – говорю я родителям.

– А если они голышом по снегу захотят, и ты с ними поскачешь? – спрашивает отец.

Я иду в прихожую и сердито сажусь на пол возле двери.

Отец проходит мимо меня в зал и с усмешкой говорит:

– Ну, сиди, сиди. День длинный.

Мне позарез надо на улицу, к друзьям. Но выйти в этом пальто в такую погоду – невозможно. Они сразу все поймут. Что я не сам так оделся, что меня одели.

– Мам! – пробую я.

– Витя, такая погода даже опаснее холода, – говорит мама. – То тепло, а то ветер. Просквозит, будешь болеть.

– Что ты с ним как с маленьким! – голос отца из зала. – Сказано нет, значит нет!

Я придумываю способы исчезнуть из дома. Выйти на балкон и спуститься по балконам с четвертого этажа. Притвориться больным, чтобы вызвали «скорую помощь», как вызывают через день бабушке Самсоновой с третьего этажа, поехать в больницу, а по пути сбежать. Или согласиться, надеть пальто, а по пути где-нибудь спрятать. Но где? В подъезде нет укромных мест, на улице увидят пацаны, смеху будет еще больше.

А вот взять просто и уйти. И хлопнуть дверью. И не возвращаться. День, два. Неделю. Уехать куда-нибудь. Пусть они тут сходят с ума, сами виноваты.

Я понимаю, что ничего этого не сделаю.

Начинаю плакать. Тихо – отец не любит. Надеюсь: мама увидит и смягчится.

И она видит. Подходит ко мне, дотрагивается до плеча и просит шепотом:

– Перестань!

Появляется надежда.

– Я же ненадолго! – говорю я громко. – Будет холодно, сразу домой!

– Катя, перестань там свою дипломатию! А ты не хитри! – разгадывает меня отец.

Надежда исчезает.

Мама отходит.

Я плачу и представляю несбывшееся счастье сегодняшнего дня. Вижу, как мы идем и обсуждаем погоду. «Завтра опять холод будет», – скажет Костян. «По радио на всю неделю тепло обещали», – скажет Ромка. «А ты больше радио слушай!» – усмехнется Корней. Я тоже что-нибудь скажу. Мы придем к молокозаводу. Забор не такой уж высокий, метра три. Возле него растут хилые деревца, по ним легко долезть до верха. Железные штыри торчат не часто, между ними можно поставить ногу. Спрыгнуть. Добежать, схватить побольше лент и рулонов и побросать за забор. Появится сторож с ружьем. Корней будет наблюдать с дерева, закричит: «Беги!» Я схвачу еще несколько рулонов и помчусь к забору. Сторож выстрелит в воздух. Натравит собак – я их только что придумал и тут же поверил, что они там есть. Собаки бросятся с хриплым лаем. Но не успеют, я взлечу на забор, оттолкнувшись от какого-нибудь ящика. Или, может, там тоже растут деревья. На месте разберусь.

Мы пойдем обратно, радуясь добыче, все будут хвалить меня, Корней обхватит своей длинной рукой за шею, дружески сожмет, это больно, но приятно, и скажет: «Молодца!» И никогда больше не назовет ссыклом.

Но нет, ничего этого не будет. Без пальто не отпустят, в пальто сам не пойду.

Безысходность, тупик.

Я начинаю плакать вслух. Не могу сдержаться, хотя знаю, что отец этого терпеть не может. Плачу все громче, уже нет сил остановиться. Да еще икота. Такая, что весь сотрясаюсь, что-то колет в груди.

– Дай ему воды! – говорит отец.

Мама приносит воду в кружке, я отталкиваю ее, вода расплескивается. Она уходит.

– Это не метод, – слышу я ее голос.

– Он нас проверяет, – отвечает отец. – Надо выдержать. – И громко, мне: – Издеваешься? Нарочно не успокаиваешься?

– Не… не… нарочно… Не… не… могу… успокоиться!

Я и в самом деле ничего не могу с собой поделать. Голова кружится, все плывет перед глазами, я рыдаю, икаю.

– Его врачу показать надо, – говорит отец.

Я продолжаю рыдать, раскачиваясь, ударяясь затылком об стену, чувствуя боль, но пусть будет больно, мне это поможет перестать – я ведь уже и сам себе противен, противна своя слабость, то, что я не способен прекратить этот детский рев.

– Алексей, как хочешь, но так нельзя, – говорит мама.

– А ему – можно? – спрашивает отец.

Они сейчас начнут ругаться. Я этого не выношу.

Кое-как встаю, по стене добираюсь до двери зала и оттуда выдавливаю отцу сквозь рыдания:

– Ты такой, потому что не родной мне!

Он смотрит на меня тяжело, пристально и говорит:

– Ясно. На любую подлость готов, лишь бы было по-твоему?

И я с ужасом понимаю, что да, это подлость, это удар под дых, а я последний гад, способный на все ради достижения своей цели.

И как объяснишь ему теперь, сейчас, в этот момент, что я его люблю и никого другого не хотел бы видеть своим отцом?

Примерно полгода назад я узнал, что родился не от него. Он мне сам сказал – просто, ясно, серьезно. Как взрослому. После этого они с мамой то и дело поглядывали на меня, пытались понять, насколько мне плохо от этого известия. А я боялся сказать, да и не мог тогда словами выразить, что мне не только не плохо, мне даже хорошо. Почему? Да потому что я считал себя слишком счастливым, слишком нормальным человеком. А это неправильно. В большинстве книг, которые я читал, герои проходили испытания бедами и горем. Или чем-то очень интересным, вроде крушения воздушного шара. Да и в жизни, если осмотреться, у всех что-то есть. У Корнея отец в тюрьме, а дед помер. Это серьезно и значительно. У Костяна отца нет, в квартире бедно и голо, мама ходит в дырявом грязном халате, а у одного из младших братьев нет пальцев на левой руке. Это тоже серьезно и значительно. Ромкины мать и отец то живут тихо и спокойно, то у них целый вечер шум, гам, песни, пляски, а потом драка, крики. Однажды Ромкин отец пырнул ножом Ромкину мать и чуть не сел в тюрьму, но как-то обошлось. Ромка много раз рассказывал, как это было, расширяя глаза и странно улыбаясь – чуть ли не с гордостью, и я понимал причину: да, это было страшно, но серьезно и значительно, то есть и сам Ромка от этого становился серьезным и значительным. В моей жизни ничего подобного не было – и вот случилось. Настоящая беда, настоящее горе, теперь и я тоже серьезный и значительный, не хуже других.