Морок - Михаил Щукин

– Привет советской потребкооперации! Слушай, Сергеич, я со шкурной просьбой. Вчера домой звонил, тебя не было. У вас мебель подбросили, мне гарнитур спальный нужен. Черкни на базу записку, сегодня заскочу, гляну.

Козырин удивился, не мог понять – откуда всегда все узнают, какие когда поступают товары. Вагон с мебелью пришел только вчера вечером, еще не разгружался, а вот же, знают… Свешников не присаживался, поглядывал в окно, на улицу, где стояла его машина.

– Знаешь, Николай, – Козырин заговорил и поморщился – голос был негромкий, извиняющийся; теперь Петр Сергеевич редко терялся, не то что раньше, потому как старательно, каждодневно выбивал из себя стеснительность, но иногда с такими, как Свешников, она прорывалась. – Придется подождать тебе, в прошлом месяце машину продали, ковер. Понимаешь, ты ведь не один, да и я в каком положении…

Свешников снял шапочку, сел и посмотрел чуть насмешливо. Козырин поморщился.

– Сергеич, что-то ты не то говоришь. Надо мне.

Козырин накалился:

– Нет. Чем ты лучше других?

Поначалу Свешников отказ принял за шутку, теперь, поняв, что разговор идет всерьез, нахмурился, глаза у него потемнели, губы подобрались и будто поблекли.

Выходя, он стукнул дверями, и Козырину стало неудобно. Хотел уже выглянуть в форточку и позвать Свешникова, но остался сидеть на месте. Чертыхнулся, рука потянулась в нижний ящик стола, где лежала пачка сигарет.

Но покурить спокойно ему не дали. Снова стук в дверь – и на пороге очередной проситель. Козырин, внимательно выслушав, отвечал и с нетерпением ждал, когда закончится прием по личным вопросам.

Последней в кабинет – вот уж не думал – зашла бабка Фетинья, дальняя родственница по отцу.

– Войтить можно, Петр Сергеич?

– Проходи, бабуся, проходи, садись. Что нового в деревне?

– А ничё нового-то нету, по-старому. Мать тебе привет сказывает.

– Передай, что в следующую субботу приеду.

– Передам, Петр Сергеич, передам. Я ить вот чё пришла. Печень у меня захворала, врачиха лекарство прописала, а купить не могу. Ты, поди, с начальником-то аптечным знаешься, посодействуй, помоги старухе. Не помню, как оно называется, шибко мудрено, тут вот прописано.

Она протянула рецепт, в котором он с трудом разобрал название лекарства. Звонить в аптеку не хотелось: по опыту знал, обязательно что-нибудь попросят взамен.

Но бабка смотрела с надеждой, и, вздохнув, он набрал номер.

Сложив руки на коленях, Фетинья слушала разговор, смотрела, как Козырин записывает что-то на календаре.

– Иди, бабуся, в аптеку, к заведующей. Дадут тебе лекарство, скажи – от меня.

– Дай бог тебе здоровья, Петр Сергеич, дай бог. Возьми-ка вот семечек жареных, боле-то у меня ничё нет.

Бабка вытащила из кошелки белый мешок с семечками, поискала глазами место – куда бы пристроить. Козырин возмутился, закричал:

– Убери, бабуся! Кому говорю? Не надо!

– Как не надо, Петр Сергеич! За так и чирей не вскочит.

В этом она была твердо уверена и, как ни злился Козырин, семечки назад не забрала.

Прием по личным вопросам закончился, надо было еще съездить на базу, но Козырин не шевелился, тупо смотрел на белый мешочек. Вздрогнул от телефонного звонка.

– Козырин? Это Воронихин. Где Кижеватов? В командировке? Ты чего там шебутишься? Да очень просто. Почему Свешникову мебель не продал? Все я лучше тебя знаю, не читай морали. Такие специалисты на дороге не валяются, ему на кафедре место предлагали. Он уедет, где хирурга найдешь? Никто за спасибо работать не будет, ты что, не понимаешь? Короче, продай, что он просит, и никаких. А на будущее будь поумней.

Словно наяву, увидел Козырин внимательный воронихинский взгляд и, не отдавая себе отчета, как человек, отдергивающий руку от горячего утюга, заторопился:

– Да, я понимаю…

– Вот и отлично, что понимаешь, – властно оборвал Воронихин. – Бывай здоров.

Долго еще сидел Козырин в пустом кабинете, ни о чем не думая, ничего не делая. Странно легкой и светлой была голова, словно и не прожил самого трудного дня недели – приема по личным вопросам.

Кижеватов, вернувшись через несколько дней, узнал о случае со Свешниковым, вызвал Козырина к себе и долго воспитывал. А закончил обычными в таких случаях словами:

– Думай, парень, думай.

Козырин старательно думал.

Думал о самом себе. Вспоминал учебу в институте, где ему с первого курса прилепили кличку «кержак» – за нелюдимость и упорство в учебе, вспоминал, как разгружал по ночам вагоны, чтобы сшибить двадцатку до стипендии, как сам чинил и отглаживал старенький костюм, единственный на все случаи. Ему неоткуда было ждать помощи и не на кого было надеяться, кроме как на самого себя. Обеспеченную жизнь, о которой он мечтал, Козырин тоже хотел выстроить сам. Сам-то сам, но ведь он жил среди людей и зависел от них. «Стоп! – неожиданно остановил самого себя Козырин. – А почему я должен зависеть от них, а не они от меня? Почему? Ведь у меня есть все, чтобы поставить их в зависимость. При нынешнем моем положении они стремятся ко мне, как мошки на свет. Почему я должен на кого-то оглядываться, пусть оглядываются на меня!»

За лесом гулко и упруго простукал поезд, нарушил тишину. Козырин зябко передернулся, включил свет и неторопливо поехал домой.

Если твой помощник глупее тебя, значит, ты дурак. Если он умнее тебя – значит, ты дурак еще раз.

Такая поговорка была у Воронихина. Придумал он ее давно, гордился ею и никогда не нарушал. По поговорке этой и подбирал себе помощников: не хотел быть ни умнее, ни глупее их, хотел быть на равных. К Рубанову присмотрелся, когда тот еще руководил комсомолом в соседнем районе. Все, что он узнавал о нем, нравилось. Парень деревенский, закончил университет, работал директором школы. Надеется только на самого себя и на свою голову. Положив глаз, Воронихин уже не терял Рубанова из виду. Проследил, как тот с отличием закончил партшколу, как потом перешел в обком. Незаметно для других Воронихин постарался сделать так – а к нему в обкоме прислушивались, – чтобы новый инструктор курировал Крутояровский район. Когда же пришло время провожать второго секретаря на пенсию, Воронихин сумел убедить всех, что на освободившийся в Крутоярове пост лучшей кандидатуры, чем Рубанов, не найти.

Чем же так приглянулся этот парень видавшему виды, седому и, кажется, все познавшему Воронихину? Ответ на этот вопрос у него был. Он вообще не мог терпеть и не мог спокойно жить, если на какой-то вопрос не находил ответа. Еще давно с присущей ему наблюдательностью заметил, что все чаще и чаще дают о себе знать молодые партийные работники. Ребята, родившиеся сразу после войны, краешком хватившие лиха, они спешили жить стремительно и без оглядки. Вовремя заканчивали институты, успевали поработать, узнать жизнь. Знания жизненные, слившись с книжными, неожиданно выводили на сцену этих молодых, самостоятельных и – главное – небоязливых людей. Время работало на них, они не знали перегибов и не любили оглядываться на авторитеты. Если твердо верили сами – им было этого достаточно. Правда, не замечалось у них удали, размашистости, что больше всего ценилось в молодость Воронихина. Наоборот, эмоции прятали в себе, оставляя только одно – дело. Даже в одежде, в строгих, отутюженных пиджаках, в аккуратных, ловко сидящих рубашках и старательно повязанных галстуках, были они отличны от тех, кого он знал раньше.