Мощи святого Леопольда - Борис Конофальский

– Экселенц, там наш проныра нашёл кое-что, может, глянете?

– Какой проныра,– Волков оторвался от каши, он не понимал ничего,– что нашёл?

– Ёган наш, пошёл в арсенал, глянуть, не сбежал ли еретик, а тот сидит за пушкой на сундуке. Трясётся, и рыдает. Да и Бог с ним, но Ёган под ним сундук то и приметил, хотел открыть, а там замок, хотел его топором, а он дубовый и оббит железом. Так сразу его и не взять. Велел мне за вами сходить.

– Железом оббит и с замком? – Спросил кавалер.– А большой?

– Не так что бы большой, локоть в ширину да два в длину.

Дубовый сундук, оббитый железом и на замке – Волков знал такие сундуки. В таких сундуках, обычно, хранилась ротная казна, а ключи от них были лишь у избранного, всеми солдатами корпорала, и ротмистра.

– Пойдем, глянем, – он встал, взял шлем и бросил в котёл деревянную ложку.

Каша, конечно, была прекрасна, но сундук на замке, что хранился в арсенале, стоил любой каши.

В углу арсенала, за потниками, что висели на перекладине, за корзиной со старыми стременами стоял сундук. Он не большим, но даже на вид был крепок. Ёган ковырял ножом замок при свете лампы. Но скорее для порядка, чем в надежде открыть. Кавалер только глянул и понял: это была ротная казан.

–Господин, – сдавленно, произнёс слуга, увидев кавалера и оглядываясь,– его от пола не отнять. Тяжеленный. Может золото?

– Ты топор ищи, или молот,– сказал кавалер, честно говоря, он и сам волновался.

Да там могло быть золото, еретики мародёрствовали в городе не один день, и если у вшивого доктора были целые пригоршни золота, то и у мародёров оно должно было водится.

Ничего искать не пришлось, Сыч протянул Ёгану мощный, тяжёлый клевец на железной рукояти. Тот взялся крепко по мужичьи. Собрался бить.

– Ты не остриём бей, дурень,– советовал ему Сыч.– Молотком проламывай.

– Да не учи ты, я приноравливался только. Лезет, тоже, под руку, – огрызался слуга, но клевец взял по-другому.

Не с первого раза и не со второго раза, крепкому крестьянскому мужику, удалось проломить крышку сундука и выбить обломки доски. В образовавшуюся дыру сразу засунул руку Сыч. Видимо за всю свою жизнь, Фриц Ламме ничего подобного не испытывал. Только лишь глянув на его лицо, кавалер понял, что не отшибся. Лицо Сыча вытянулось и застыло в стадии счастливого удивления. Наконец он вытащил руку, разжал кулак, и все увидели, то, что хотели. Правда, это было не золото, но это были деньги.

В широкой ладони Сыча лежали талеры разных курфюрстов, крейцеры, древние, почти стёршиеся шиллинги, далёких восточных орденов и новенький пенни с островов, и старинный обгрызенный динарий, и мятый грош. Пусть всё не золото, пусть серебро, но Волков был согласен и на серебро, лишь бы…

– Сундук нам не нужен, – сказал он,– я видел у двери попоны, пересыпьте всё в одну из них. И никому об это, слышали?

Ёган и Сыч закивали головами.

Тут в светлом проёме ворот появился солдат и крикнул:

– Кавалер тут?

– Чего тебе? – Откликнулся Волков.

– Господин капитан и сержант Роха вас просят.

– Чего?

– Там мертвяка важного, какого то сыскали, думают, что с ним делать, без вас не решаются. Хотят знать можно ли с него доспех ободрать.

– Иду,– сказал кавалер, и, повернувшись к своим людям, повторил,– и что б никому!

– Не извольте беспокоиться, экселенц,– заверил Сыч,– всё тихо сделаем.

Ёган ещё не пришёл в себя, от таких денег, он только кивал головой, соглашаясь с Сычом.

Волков сразу узнал мертвеца, хотя забрало было у того опущено.

Он лежал на столе в большой зале большого дома. Меч его лежал тут же. Кавалеру не нужно было открывать забрало, он узнал по роскошным доспехам, по узорам из чернёного серебра на панцире,

по великолепным наплечникам, по шикарным перчаткам. Это был Якоб фон Бренц, фон Ливенбах, и шлем его был разбит мушкетной пулей.

– Доспех его талеров сто стоит,– сказал Роха.

– Двести,– поправил Пруфф.

Волков знал, что ни кто этот доспех не купит ни за двести, ни за сто монет. А монет пятьдесят продать можно было. Конечно, его можно было продать, и когда-то, солдат Ярослав Волков так бы и сделал, содрал бы латы с трупа, а труп выбросил бы в канаву, но кавалер Иероним Фолькоф, уже никогда бы так не поступил:

– Нет,– коротко сказал он и пошёл на улицу.

Ни Пруфф, ни Роха перечить не стали.

Как только вышел, увидал солдата, что тащил из конюшни огромную и красивую, яркую тряпку, он уже был на улице, а тряпка всё тащилась из конюшни, он остановился, достал нож и собрался отрезать от неё кусок, себе для солдатских нужд.

– А ну стой. – Окрикнул его кавалер.– Что это?

– Не знаю господин, нашёл вот.

– Вытаскивай всё на улицу,– приказал кавалер.

Солдат с трудом вытащил огромную, яркую красную ткань с золотым шитьём и верёвками.

– Так-то шатёр вроде, – догадался солдат.

Волков и сам это понял, только в отличие от солдата понял это сразу. Да это был шатёр, из дорогой красной ткани похожей на парчу, и с гербами Ливенбахов по периметру.

– По закону войны, личные вещи, что принадлежали командиру врага, принадлежат командиру победителей, знаешь об этом?– Спросил Кавалер.

– Знаю, господин, – невесело отозвался солдат.

– Теперь это мой шатёр, сложи его и отнеси Пруффу.

– Да, господин.

Он хотел было уже пойти узнать, как дела у Сыча и Ёгана, серебро волновало его больше, чем доспехи и шатёр Ливенбаха, но его остановил отец Семион:

– Господин рыцарь.

–Ну?

– Нужно, что то решить с пленными,– он указал на девятерых пленных, что сидели у забора.

Почти все они были ранены. Доспехи у них отняли. И теперь они покорно ждали своей участи. Кое-кто молился, а кто-то просто сидел, опустив голову. А кто-то и умирал, истекая кровью.

– Ну, дай им причастите, – сказал Волков,– тому, кто согласится его принять. Да спроси, может, кто вернётся лоно истинной веры. А остальным – смерть.

– Уже предлагал исповедаться в ереси, и принять истинное причастие, но они упорствуют в ереси своей, никто не согласился, раскаяться, а без раскаяния мне не должно причащать их.

– Ну и пусть катятся в ад. – Закончил разговор кавалер.– Скажу Пруфф – сейчас всех зарежут.

– Не торопитесь господин, не нужно их резать.

– Почему? Мы их не милуем, они нас тоже.

– Отпустите их живыми, проявите милосердие, и пусть господина своего возьмут. – Поп смотрел на него хитрыми глазами.