Убийственный Париж - Михаил Трофименков

Как раз вокруг памятника и возвели подиум. Не на том ли самом месте, где 26 июля 1660 года стоял трон, на который на празднестве в честь его брака с Марией Терезой Австрийской взошел Людовик XIV? В честь этого события площадь назвали площадью Трона, пока великая революция не переименовала ее в площадь Низвергнутого Трона. Дурное предзнаменование.

Да и музыкальные ассоциации, навеваемые площадью, не радовали. В разгар якобинского террора здесь гильотинировали не только поэта Андре Шенье и монахинь-кармелиток, но и — 13 июля 1794 года — композитора Жосса Франсуа Жозефа Бено. Да, еще, уже совсем недавно — 1 мая 1953 года — именно на Насьон 260 полиция расстреляла мирных демонстрантов-алжирцев, убив семь человек: эта бойня стала уроком классовой ненависти для революционного гангстера Пьера Гольдмана (30).

Филиппачи был великолепным организатором: тысяча стульев, отделенных от партера, предназначалась для ВИПов, специальный самолет к началу концерта доставлял Холлидея и Вартан с киносъемок в Ниме. Точнее говоря, Филиппачи был бы великолепным организатором, если бы не сущий пустяк: его представления о грандиозном концерте разошлись с реальностью. По его собственным словам, он рассчитывал на двадцать-тридцать тысяч зрителей. Пришли то ли сто, то ли сто пятьдесят тысяч: это был триумф «Чуваков», неумолимо обернувшийся стихийным бедствием, если не катастрофой.

Ладно бы, такое действо происходило в Париже впервые. Но ведь были прецеденты: 18 ноября 1961 года на Третьем рок-фестивале во Дворце спорта выступление Винса Тейлора было сорвано, в зале не осталось целых сидений, а полиция, не церемонясь, охаживала публику дубинками.

И на сей раз ситуация вышла из-под контроля трех тысяч полицейских задолго до первых аккордов. Крыши и фонари облепили подростки. По двадцать-тридцать человек — фотографии тому свидетельство — взгромоздились на деревья, не выдерживавшие такой тяжести. Шестеро парней, как заправские циркачи, повисли на несчастном светофоре.

Музыканты просто не могли попасть на подиум. Холлидею и Вартан пришлось переодеваться в сценические костюмы в ближайшем комиссариате, пробиваться к сцене — на полицейском фургоне. Пытаясь разогнать облепивших и раскачивавших фургон тинейджеров, страж порядка вылез было на капот, но, увидев невменяемое людское море, по-обезьяньи увернулся от тянущихся к нему рук и заполз обратно через боковое стекло. Шпана радостно скакала по крыше фургона.

Зрители, все громче скандировавшие «йе-йе», «йе-йе», одновременно и не пропускали звезд к сцене, и бесились от того, что концерт никак не начинается. Наконец со сцены разнесся «Rock around the clock». Пошел вразнос «черноногий» Анкони: «О да! Посмотри-ка, я твистую, и танцую мэдисон и босанову, ча-ча-ча!» Холлидей — в танцующем кольце ворвавшихся на сцену девиц — пел уже под аккомпанемент разлетающихся вдребезги витрин.

Праздник продолжился до утра. Активных погромщиков было не так уж и много: примерно пятнадцать шаек по двадцать-тридцать человек — дети Бельвиля или Жуанвиля. Теперь Бельвиль — самый что ни на есть Париж, а тогда еще считался пригородом. Историю Парижа XX века вообще можно писать как историю страха благополучных горожан перед молодежью постепенно отодвигающейся от центра города «зоны». Ну, или перед молодежью вообще. «Юманите» 4 января 1960 года писала о «войне с молодежью», точнее говоря, с рабочей молодежью — после того, как в Жуанвилье «флики» застрелили семнадцатилетнего Даниэля Л’Эноре. Его убили, «потому что он пел, потому что он был счастлив и свободен в новогоднюю ночь со своими друзьями (газета употребила термин „копэн“ — „чуваки“. — М. Т.). Даниэль упал на мостовую, и его песни умерли вместе с ним, как умерли песни Гавроша». А 20 ноября «Юманите» приветствовала фанатиков рока, из которых никакими дубинками не выбить «яростное желание жить в мире» (обыграв название фильма Николаса Рея с Джеймсом Дином «Бунтовщик без причины», вышедшем на экраны Франции как «Ярость жизни». — М. Г.), и едва ли ни сравнила их с алжирскими повстанцами.

С течением времени менялись лишь имена, которые общество давало молодежной угрозе. В 1900-х она материализовалась в образе уличных бойцов, хулиганов и сутенеров — апашей (49), в 2000-х — в потомках иммигрантов, жгущих автомобили, а в 1960-х — в «черных кожанках».

В 1959 году пресса называла их с американским акцентом: «гангами» — то есть бандами — «обманщиков». (Это уже национальная ассоциация с нашумевшим фильмом Марселя Карне «Обманщики» о циничной, опасной для самой себя, беззащитной молодежи.) Потом — «гангами черных кожанок». Потом — более патриотично, без всяких там американизмов, — «бандами черных кожанок».

Сначала судачили о бандах по сто и более человек.

27 июля 1959 года «Франс суар» назвала цифру «десять тысяч» в статье о стрелке между группировками, не поделившими территорию, в сквере Сен-Ламбер, что в Пятнадцатом округе. Оппоненты, впрочем, не стали резать друг друга, а, объединившись, закошмарили прохожих и лавочников. Потом заговорили уже о пятидесяти тысячах «волчат», вооруженных велосипедными цепями и кастетами, нагло не желающих вкалывать на заводах Рено, опознающих друг друга без слов — по черным кожаным курткам, как апаши — по каскеткам и наколкам.

Пресса раскрыла жуткие обряды инициации этих поклонников Джеймса Дина, Марлона Брандо и Бадди Холли. Новобранец должен был, к примеру, плевать на прохожих или с особым цинизмом опрокинуть лоток уличного торговца помидорами. Прозвучала, как водится, сексуальная нота: журналисты писали об атаманше Берте, не иначе как вспомнив легендарную маруху апашей Амели «Золотую каску» Эли.

Газеты, словно только и ждавшие погрома, в понедельник, 24 июня, булькали от ярости. «Фигаро» задавалась риторическим вопросом: «В чем разница между твистом и речью Гитлера в рейхстаге?» И сама же отвечала: «Ни в чем, кроме некоторой музыкальности». «Пари пресс» издевалась над слоганом концерта, переиначив его в «Привет, ублюдки»: «Существуют полиция и суды. Пора использовать их, пока варвары с площади Насьон не истребили будущее нации». Благодушно по сравнению с ними отреагировал президент де Голль: «Молодым некуда девать энергию, пусть строят дороги». Когда же 6 июля в «Ле монд» о «черных кожанках» и погроме на Насьон как о феномене культуры, знаменовавшем выход на авансцену общества молодежи в качестве новой, самостоятельной силы, задумался выдающийся социолог Эдгар Морен, страсти улеглись. Такова благословенная французская традиция: когда хулиганство становится объектом философской рефлексии, оно перестает быть хулиганством.

Но Франция не была бы Францией, если бы отнеслась к новым апашам со звериной серьезностью. В июле 1959 года в рубрике вопросов и ответов журнала «Эль» появилась переписка, заставляющая стонать от умиления. Читательница спрашивала: «Я состою в банде „черных кожанок“ и люблю парня — тоже из банды. Я думаю, что не безразлична ему, но наши правила запрещают флирт между членами банды. Дорогая редакция, что ты можешь мне посоветовать? Грустная „кожанка“». Дорогая редакция ответила: «Смени цвет куртки и покинь банду. Вам обоим не надо подчиняться ее правилам. Между нами говоря, они тираничны. Если уж и подчиняться каким-то правилам, то лучше скаутским. У скаутов вожатая имеет право любить».