Вихрь - Оливия Уэдсли

— Сегодня у нас бал, — сказал Кнопп. — Начало в шесть часов. Оставайтесь, повеселимся немного.

Жан вспомнил, что к обеду приедут гости.

— Невозможно, — сказал он.

Затем, после минутного колебания, прибавил:

— Скажите, Кнопп, знаете вы что-нибудь относительно фрейлен Анны?

— Маленькой Анны? — медленно повторил Кнопп. — Конечно, знаю, она хорошо устроилась. Теперь она первая танцовщица в труппе Шалька в Петербурге. Она была здесь около месяца тому назад. Такая хорошенькая, шикарно одетая, знаете, меха и все, что полагается. Сделала подарки всем девочкам. Спрашивала про вас.

— Что она говорила?

— Про свадьбу. Вообще, чего только не говорила! Она подписала контракты в Париж, Берлин и Лондон на несколько лет. Она далеко пойдет, девушка красивая и с головой.

— Очень рад, что ей повезло, — машинально сказал Жан.

— Да, мы называем здесь вас и ее «два чуда». Помните, как вы заняли у меня пятнадцать геллеров? — Он хрипло рассмеялся.

— И не отдал потом, — докончил Жан. — Вот, получите с меня теперь. — Он протянул бумажку в пятьдесят крон.

С сияющим лицом Кнопп проводил его до дверей, рассыпаясь в благодарностях.

В замке он узнал, что заболел дядя Габриэль. Все были в смятении, чувствовалась растерянность, то и дело раздавались взволнованные голоса. Бедный старик! Тоска сжала его сердце. Боже мой, еще не хватало болезни! Теперь замок превратится в кладбище.

Он стал разыскивать Ирэн и встретил ее около комнаты старика. Лицо ее было искажено и точно осунулось.

— О, Жан! — Она крепко сжала его руки. Он старался ее утешить. В эту минуту она была ему ближе, чем за все время их пребывания в замке.

— Будем держаться друг за друга, — прошептал он. Из комнаты старика донесся слабый стон, они вошли в комнату больного.

Дядя Габриэль полулежал на кровати. Голова его покоилась на нескольких подушках, его старческое лицо было очень спокойно; он с трудом дышал. Анжель отсчитывала в рюмку капли из пузырька с лекарством.

Увидев Ирэн, больной улыбнулся. Жан остановился в стороне, наблюдая. Ирэн нагнулась к старику. В ответ на его еле внятный шепот она ответила: «да-да, дорогой», и вышла из комнаты бесшумными шагами.

— Пусть придет Теодор, — отчетливо произнес старик. Усталым взором он окинул комнату, и взгляд его остановился на Жане. Анжель зашевелилась, стараясь угадать его желание.

— Тео, — снова позвал умирающий.

Лицо его выражало горячий призыв. Жан осторожно подошел к кровати и опустился на колени. Дядя Габриэль взял его за руку, он его не узнал.

— Тео, я кончаю расчеты с жизнью, — еле внятно шептали его губы. Он сделал усилие. — Тео, — продолжал он более внятно, — я пред тобою виноват. Я причинил тебе страдания. Скажи, что ты меня прощаешь!

Он замолк. Его старческие глаза выражали томительное ожидание. Жан колебался. Шепот Анжель укрепил его решение.

— Я прощаю вас, — ласково сказал он.

— Ты… ты… имел право требовать тогда… два года тому назад, — торопливо шептал больной. — Я скрыл от тебя. — Его голос задрожал. — Когда Карл-Фридрих умер, я не пошел к нему. Я старался его простить, все еще стараюсь, но…

Крепко ухватившись за руку Жана, он с большим трудом приподнялся и сел.

Боясь, что он упадет, Жан сделал невольное движение. Свет от лампы упал на его лицо. В глазах старика промелькнуло выражение ужаса, он почти начал понимать, но, к счастью, это был лишь мгновенный проблеск сознания. Взор его затуманился.

Рано утром, когда забрезжил первый луч зари, дяди Габриэля не стало. После его похорон замок погрузился в мрачное безмолвие. Жан старался не поддаваться общему унынию. Он целыми днями просиживал в своей комнате, усердно работал, но скоро искусство оказалось бессильным рассеять его тоску. Подобно многим другим людям, он не умел сочувствовать горю. Ирэн это казалось бессердечным, и между ними вновь возникла отчужденность. За последнее время их супружеская жизнь отошла на задний план. Когда настало время Жану ехать в турне, он стал просить Ирэн проводить его хотя бы часть пути. Но она не хотела покинуть замок, и Жану пришлось уехать одному.

После его отъезда она почувствовала себя бесконечно одинокой. Через два месяца он вернулся в сопровождении нового приятеля, громадного детины, с взлохмаченными волосами цвета пакли. Его смех напоминал раскаты грома. Он прославился, как композитор, и был восходящей звездой в музыкальном мире. Его небрежная внешность и бесцеремонность сразу не понравились Ирэн. Он гордо называл себя футуристом и гением. Жан познакомился с ним в Мюнхене.

Увидев Ирэн, Приналев — так звали нового друга Жана — сразу пришел от нее в дикий восторг. На нее он произвел отталкивающее впечатление своей внешностью и манерами. Когда она сказала об этом Жану, он стал укорять ее в снобизме. Вообще отношения между ними сильно изменились; они были мужем и женой, но не больше. Однако в те редкие часы, когда они бывали наедине, он испытывал на себе ее обаяние. Но теперь она была уже не та. Он даже не рискнул предложить ей поехать с ним в турне в Венгрию и Румынию, куда он был приглашен на концерты; его сопровождали Эбенштейн и Приналев. Его поездка была сплошным триумфом и продолжалась шесть месяцев. Вернулся он в сопровождении неизменного Приналева, игравшего при нем роль сенбернара, охраняющего легавую.

Теперь они жили каждый своей отдельной жизнью, — вернее, Ирэн вернулась к своему прежнему образу жизни, а Жан был весь поглощен музыкой и своей карьерой. Давно ли было то время, когда они не могли прожить один без другого даже часа? В свободное время, когда Жан и Приналев играли, Ирэн далеко уносилась в мечты. Затем музыка прекращалась, и наступала безотрадная действительность. Она понимала, что он любит ее вспышками в те дни, когда она хорошо выглядит, когда его дела идут хорошо и т. д. — но за каждым проблеском чувства неумолимо следовало равнодушие.

Вся их жизнь теперь состояла из таких вспышек, с течением времени все более и более слабых.

Когда, по возвращении из России, Жан опубликовал свою симфонию, критики ее забраковали. Он сначала не хотел верить своим глазам, но горькая истина была слишком очевидна. Избалованный успехом, он не мог спокойно перенести такую неудачу. В волнении он шагал взад и вперед по комнате. Ирэн всячески пробовала его утешить.

— Ведь эта твоя первая вещь, — говорила она. — Никто не становится знаменитостью с первого раза.

Он от этого лишь больше бесился. Ей начало казаться, что он ломается. Такие резкие переходы от одного настроения к другому вызывали в ней раздражение, она считала, что это просто капризы.

— Это моя лучшая вещь! — жалобно проговорил Жан. — Прошу тебя, не корми меня прописными истинами.

Потом начал плакать и ругать критиков, газеты, оркестры, весь мир.

— Ну, и характер! — со вздохом промолвила Ирэн. Когда она собралась уходить, Жан схватил ее.