Муссон. Индийский океан и будущее американской политики - Роберт Д. Каплан

Британская щепетильность гораздо больше страдала при мысли о деньгах, перешедших в то время из рук в руки. Мир-Джафар послал вниз по реке, в Калькутту, серебра на сумму 800 тыс. фунтов стерлингов. Клайв присвоил из этой дани то ли 200 тыс., то ли 300 тыс. фунтов. Он в буквальном смысле слова «разгуливал по грудам золота и серебра, венчанный рубинами и алмазами». Говоря строго, тут не было ничего противозаконного: Клайв числился не генералом британской короны, а военачальником Ост-Индской компании, – компания же недвусмысленно разрешала своим служащим обогащаться от щедрот местных князей. Маколей даже обмолвился: удивительно, что Клайв не присвоил больше. Впрочем, он сразу добавляет: «…нельзя оправдывать поступок, подававший дурной пример, – хоть сам по себе поступок, возможно, и не был дурным… То есть любое вознаграждение за службу следовало получать либо из рук собственного правительства, либо из иных рук, но с полного правительственного ведома и одобрения» [33].

С Клайвом беда была в том, что он родился величайшим искателем приключений, а орудовал в дикой, беззаконной среде – и сам писал себе соответствующие правила поведения. Душевные и умственные свойства Клайва позволили ему заложить фундамент будущей Британской империи в Индии – и те же черты его характера вынуждают нас неодобрительно морщиться. Но, безусловно, пишет Маколей, негодование, с которым Клайва встретили дома, в Англии, отдавало лицемерием. «Легко было, не покидая Англии, лицемерно рассуждать об алчности Клайва; но вряд ли среди сотни обличителей нашелся бы хоть один, способный, подобно Клайву, очутиться в сокровищницах Муршидабада и сохранить столь же невозмутимое самообладание» [34].

И даже один человек из целой сотни не проявил бы такой дерзостной отваги, столько раз – опять и опять! – охотно ставя свою репутацию на карту. Когда в 1759-м семь голландских кораблей, пришедших с Явы, поднялись по Хугли, Роберт Клайв имел полнейшее право не связываться с ними, пропустить беспрепятственно. Мир-Джафар благоволил голландцам, считая их соперничество с англичанами полезным для себя, а Клайву не хотелось огорчать собственного ставленника, нового набоба. Более того, Лондон уже воевал с французами, и Британия отнюдь не жаждала приобрести нового неприятеля. И все же, понимая, что присутствие голландцев угрожает зарождающемуся британскому господству над Индией, Клайв самовольно приказал напасть на их корабли. Голландцы потерпели поражение.

Настал 1765 г. – и не кому-нибудь, а Клайву британские власти велели возвратиться в Индию, чтобы покончить с вымогательством и с разладом, который настал среди бенгальских правителей в его отсутствие. (Правда, разлад возник и поборы начались благодаря той системе правления, которую отчасти создавал сам Роберт Клайв.) Пробыв на индийской земле всего лишь полтора года, Клайв успел осуществить глубокие реформы в Британской Ост-Индской компании – даже изменить способы, которыми велись дела с туземцами. Реформы Клайва коренились в понимании того, что нельзя наделять людей полномочиями, если уполномоченные остаются бедняками: это значило поощрять вопиющее и безудержное взяточничество. По этой причине реформы начались с повышения жалованья, полагавшегося всем служащим компании: согласно занимаемым должностям, Клайв сделал их пайщиками в прибыли, поступавшей от соляной торговли. В заинтересованных английских кругах этот шаг повредил репутации Клайва чуть ли не больше всего прочего, им содеянного. Главной трагедией Клайва было то, что он часто знал, как надлежало поступать, и не боялся поступать, как надлежало, – хотя благовоспитанные и порядочные особы побрезговали бы подобными неизбежными поступками. Разумеется, вышесказанное применимо ко многим людям – но к Роберту Клайву, стоявшему перед великими соблазнами и принимавшему великие решения, последствия которых были историческими, вышесказанное применимо вдвойне. Слово Маколею: «Человека, торговавшего пивом поутру в воскресенье [это строго воспрещал тогдашний английский закон. – Прим. ред.], не оправдывает то, что он якобы спасал таким образом жизнь ближнего, рискуя собственной… Однако нельзя подходить с теми же мерками к людям, поставленным превыше заурядных условностей, испытанным незаурядными соблазнами, – этим людям причитается незаурядная мера нашей снисходительности» [35].

Иначе сказать, Роберт Клайв подарил Британии целую Индию, а Британия вместо благодарности фыркнула – поскольку подарок преподнесли недостаточно чистыми руками. Уже достигшему зрелости Клайву столь усердно перемывали кости, что на покорителя индийских земель в итоге напал маниакально-депрессивный психоз. Клайв пристрастился к опиуму, а дожив до 49 лет, покончил с собой (или, как полагают некоторые, был убит) [36].

Он скончался в 1774-м – величайший английский генерал, ровня Джеймсу Вулфу, 15 годами ранее выигравшему Квебекское сражение и погибшему при этом (правда, «корыстолюбие Вулфа подверглось бы не меньшему осуждению, как начисто противное британскому духу») [37]. Среди западных полководцев Клайв – едва ли не единственный военачальник-самоучка, никогда не имевший опытных командиров-наставников. В отличие от остальных служащих Британской Ост-Индской компании, он заглядывал за грань коммерческой выгоды, ища политических и географических приобретений. Маколей пишет: «Если память не изменяет нам, единственным человеком, обнаружившим столь же великие военные таланты в столь же раннем возрасте, был Наполеон Бонапарт» [38].

Маколей даже предполагает: не заболей Роберт Клайв, не начнись у него душевное расстройство, не сделайся он курильщиком опиума в расцвете лет – останься Клайв таким, каким он был, когда разгромил голландцев близ Калькутты, – он мог бы возглавить британскую армию в Северной Америке, после чего вся история американской революции, вероятно, пошла бы по иному пути, а независимость отодвинулась бы на долгие годы. И в самом деле: разве угадаешь, как повернулись бы события, доведись Джорджу Вашингтону встретиться в бою с Робертом Клайвом?[52]Ведь история – это не просто география и не только «объективно-исторические» причины.

Возвращаясь в Калькутту вверх по реке, мое судно проплыло под консольным Ховрахским мостом – своего рода городским символом. Построили мост во время Второй мировой войны, чтобы переправлять британские дивизии на Бирманский фронт. С любой стороны мост выглядит громадной игрушкой, собранной из великанского «конструктора» и заслоняющей стальными балками полнеба. И пешеходы, и автомобили движутся по мосту, чуть ли не подталкивая друг друга – уж слишком оживленно движение через Хугли, бурую от взбаламученного ила, несущегося к Бенгальскому заливу. Даже нас, плывших в лодке далеко внизу, оглушали шум толпы и рев машин: казалось, по мосту все время мчатся поезда. Представьте себе, как ревут на холостом ходу новенькие мотоциклы, пропускающие усталых, еле плетущихся рикш. В руках у людей что угодно: от портфелей-дипломатов до птичьих клеток; а ящики и корзины тащат на головах. С калькуттской стороны, чуть пониже въезда на мост, раскинулся шумный цветочный рынок, заваленный грудами роз и розовых лепестков. Разносчики торгуют чем попало: от бритвенных лезвий до текстиля. Нищие непрерывно молят о подаянии, становясь лицом к лицу с прохожими. Никто в этом городе не вешает носа, не прекращает борьбы за существование.