Тюрьма - Джон Кинг

Две долгие недели мы живем без душа. Клопы перестают покусывать и начинать кусать, вгрызаясь и раня кожу, от этого появляются струпья и зараза. Камеру нужно продезинфицировать. Вонь тошнотворная, как будто разлилось сафари. У парней поголовно чесотка, они расчесываются до крови, и обстановка накаляется, мы уже почти достигли точки кипения. Амбалы слабы, это раньше их ботинки сияли, а теперь потускнели, они нервничают и держатся на дистанции, они шмыгают носами, почуяв наши призрачные испарения. Когда и у амбалов начинается чесотка, приводят нескольких старых надзирателей, чтобы те избавили нас от клопов. Мы вытаскиваем кровати во двор, и они дезинфицируют комнату, обрызгивают и нас, уносят одеяла, чтобы прокипятить. Они выдают нам ведра, швабры и дезинфицирующие средства, чтобы мы сами вымыли пол; и мы трудимся изо всех сил, спорим, чья очередь за шваброй, вспениваем средство, мы до блеска оттираем комнату, и прорываемся через зеленую дверь, и вляпываемся бесчисленные кучки экскрементов, эта пещера, видимо, чистится в первый раз. Мы продолжаем работать даже после того, как работа сделана, моем до блеска окна и оттираем стены, отскребываем пол во второй и в третий раз, и каждый требует своей очереди. Вши и чешуйницы истреблены, тараканы побеждены, и это говорит о том, как сильно в нас желание работать, потребность делать хоть что-то, вот теперь мы потработали, и у нас приподнятое настроение, и нам не хочется бунтовать; и вечером в комнате тяжело воняет химикатами, но этот запах кажется фимиамом, и нам так хорошо от физической усталости, новые старые одеяла — это наслаждение. Мы спим крепко, ждем банного дня, после которого все станет нормально.

На следующий день нам говорят, что бак с водой заменили, но теперь сломана топка. Никто не верит в это — это часть плана наказания, Директор сидит ночами и планирует новые маневры, придумывает способы заставить нас помучиться, ничего личного, просто работа — но нас не волнует, мы продираемся наперегонки из корпуса и бежим в душевые — если не поторопишься, проворонишь место, холодная вода — это лучше, чем вообще без воды — и я жду своей очереди, терпеливо, поигрываю четками — предупреждаю тебя, не сиди в хвосте и не играйся — и я уже умелый, почти мастер — пошли, наша очередь — и я следую за остальными через коридоры, и засовы, и по ступенькам наверх башни, прохожу мимо змеи, и сицилийца, и его банды мерзавцев; и деревом пахнет сильней, чем обычно, мое обоняние превращает этот запах в хвойный запах; и при виде амбалов сицилиец хмурится, ждет, когда его жизнь опять войдет в свою колею; и я быстро раздеваюсь, встаю под душ, скребу под мышками и сбрасываю клопов, вода оглушительно грохочет и больно бьет по телу — ебаный свет, холодно же — по спине бегут мурашки, пенис сморщивается, температура тела быстро падает, и, схватив мыло, я начинаю отлавливать паразитов — мерзкие маленькие суки, теперь ваша песенка спета, клопики, это атака напалмом, просто понюхай это мыло, пропитанное инсектицидами и дефолиантами, сотри этих сук с лица земли, они мелкие, они беспощадны и они кричат, прислушайся к их пронзительным клопиным голоскам, умоляющим о милости, ты их простишь, а исправятся ли они? — в пизду! — нет такой вещи, как реабилитация, только жесткое, беспощадное правосудие — и паразиты действительно кричат, они лгут, и обманывают, и издеваются, и ждут, чтобы я простил и забыл, но со мной такое не пройдет, не сегодня; и я соскребаю с себя грязь, от головы до пяток, смываю мыло и снова начинаю намыливаться — я хочу видеть, как их тела упадут, и хочу слышать их предсмертный хрип, и хочу видеть, как тела термитов засасывает в водоворот сточной дыры, ведущей в горные глубины, где люди-крысы поджидают этих слабовольных амбалов, питающихся твоей кровью, и они не смогут вынести давления, моллюски будут ждать, когда они подохнут, снимут с них шкуру и посмеются, когда блядские инсекты проскользнут в коллекторы, там им и место, ничтожные торгаши, давайте помолимся, один из них совершил преступление и заслуживает, чтобы его отправили в Семь Башен, этим парням не видать роскошного корпуса А, только старомодная расправа в корпусе Б — и наступает момент, когда я понимаю, что их не осталось, но я продолжаю скрести свое тело, от холодной воды оно становится мраморным, как у передознувшегося нарка, нет тепла и нет пара; и все остальные парни тоже прошли через барьер боли, чистота — вот цель этого посещения, под конец мероприятия мы оживлены; и напор воды становится слабее, вода смывает мыльную пену и перестает течь; Мясник с полотенцем, обмотанным вокруг талии, ссыт длинной желтой струей в утихающий водоворот, смеется, что промазал, и все мы тоже смеемся, мы рады, что избавились от этих паразитских клопов.

Мы выходим из душевой и возвращаемся в котельную, останавливаемся перед закрытыми воротами, ведущими на улицу, ждем следующей партии чучел. Я оглядываю тоннель и задумываюсь, а правда ли, что он протянут по всей окружности тюрьмы. Я думаю о седьмой башне, которую я никогда не видел, думаю, что она должна быть такой же, как и все остальные, но когда-нибудь мне хотелось бы заглянуть в нее, просто чтобы убедиться в том, что она существует. Следующая группа доходит до нас, и вонь невероятная; и я злюсь, что мы вынуждены ждать, а там, внизу, уже выстроилась очередь за едой, но эти заключенные оживлены, воодушевлены нашим появлением. Амбалы, ведущие нас вниз, огорчены тем, что мы не подохли от холода, и парни усмехаются и шутят, и наш эскорт скисает, у этих мускулистых мужиков, оказывается, дряблые мозги. И я снова начинаю смеяться, и все остальные смотрят на меня с пониманием, и даже Мясник кажется, переживает, но ведь просто ничтожно, нелепо допустить, что жизнь упала на такой уровень, и я могу честно сказать, мне насрать, я не виню никого, кроме самого себя.

Я стою на пятачке, думаю, а подходит ли он мне, говорю на своем языке и указываю на Оазис, говорю, что я хочу купить клей для Бу-Бу. Амбалы смущены, они боятся, что в их отсутствие начнется драка, и кивают мне. Я следую в кафе, и Али жмет мне руку и ставит передо мной стул. Я уютно располагаюсь у огня, кладу клей в карман. Он усмехается и по каким-то причинам начинает убеждать меня, что мусульмане и христиане — братья, евреи — вот кого мы должны опасаться, скитающихся евреев, и кажется, что он сейчас прослезится, вдохновленный идеей объединения против общего врага — ебанутый сраный мудель — и похоже, Франко перевели в корпус А, и теперь он учит Али сносно говорить по-английски. Араб объясняет мне, что на следующей неделе Франко должны выпустить. Я чувствую огромное счастье и говорю владельцу кафе, чтобы он передавал от меня привет, и я надеюсь, что он благополучно доберется до дома и не тормознет у таверны. Али Баба смущен, говорит, здесь нет пива, мой друг, а потом идет в свой загон и выносит блюдо с печениями, ставит его на стол. Он наклоняется к своему очагу и наливает кофе, ставит чашку и стакан с водой около тарелки с печеньем. Я пью, ем и смотрю, как Али делает пометки в моем счете.

Я провожу рукой по поверхности юкки, он принес сюда это растение, чтобы украсить Оазис. Ее листья безупречно гладкие, а края невозможно острые, как бритва. Здесь теплее, чем в корпусе, но все же холодно, и Али обернул корни растений полиэтиленом. Он садится рядом, греет руки, спрашивает, как я, и я говорю: «О’кей», и он говорит, что этот контроль — ненужное мероприятие. Мгновение он пялится, а потом продолжает, клянется, что Директор — плохой человек, что все такие вот директора во всем мире — тоже плохие люди. Он смотрит на пламя, и я следую за его взглядом, я погружаюсь в свои мысли, вспоминаю дом своей бабушки, думаю о том, что нам пришлось оставить его и переехать в другой дом, и о том, как потом она умерла в больнице и оставила нас с мамой одних.