Омут - Сергей Яковенко

Она пожала плечиками и ничего не ответила. Я прислонил свои ладони к ее щечкам и сказал:

– Юля, послушай меня и запомни навсегда-навсегда. Хорошо? – она кивнула и посмотрела мне в глаза, – Папа тебя очень сильно любит и будет за тобой сильно-сильно скучать. Запомни это, золотко. Навсегда-навсегда запомни. И когда будешь взрослая, все равно не забывай. Ладно?

Она кивнула.

– И прости меня, доченька. Прости, моя хорошая.

Встревоженная воспитательница теперь говорила с кем-то по мобильному, попутно собирая в группу детей. Я еще раз крепко обнял малышку, поцеловал в щечки, и в последний раз прикоснувшись к непослушным кудряшкам, сказал:

– Прощай, золотко… Надеюсь, у тебя все будет хорошо.

Юлька, ничего не говоря, быстро развернулась на месте и побежала к воспитательнице.

Я еще долго стоял. Смотрел на то, как ее крошечная фигурка с рыжей, пушистой шевелюрой, исчезает за дверью корпуса детского сада. Затем еще пытался разглядеть кудряшки в окне вестибюля, но так больше ничего и не увидел. Уходил на ватных, непослушных ногах. Болело ребро, но по сравнению с тем, как болела душа, физическая боль казалась просто легким зудом.

Купил в первом попавшемся киоске бутылку воды, вымыл руки от крови и дворами вышел к метро. Только у входа я понял, какую роковую ошибку мог совершить, войдя внутрь. На каждой станции дежурила милиция, которой наверняка уже разослали ориентировки о беглом психопате, который покалечил своего психиатра и захватил в заложники ни в чем не повинного водителя иномарки.

Пришлось сменить маршрут и добираться до окраины города на троллейбусах. Там я нанял такси и, уговорив таксиста объехать дежурный пост ГАИ окольными путями, оказался на ближайшей от города железнодорожной станции. Через пару часов я уже выходил из электрички на знакомый перрон. Вдали чернело поле, вспаханное после уборки пшеницы. За ним – посадка.

Он встретил меня без толики удивления. Мне показалось, даже ждал моего приезда. Что, собственно, он сам и подтвердил, бросая вместо приветствия:

– Что-то долго ты ко мне ехал, ели-пали. Я тебя на следующий день уже выглядывал.

Я пожал протянутую мозолистую руку комбайнера. Тот приветливо улыбнулся и по-дружески похлопал меня по плечу. Этот простой жест показался таким теплым и таким нереальным в этом мире, что я даже немного засмущался.

– Нет, я серьезно, – не унимался Гена, – Ты разве не видел, что тут творится?

– Да видел… – с грустью отмахнулся я, – Приболел чуток, пришлось задержаться. А так бы уже на третий день, думаю, приехал бы. Вижу, тебя даже спрашивать ни о чем не надо?

– Да что тут спрашивать, добрый человек, – он жестом указал на калитку и подтолкнул в спину тяжелой рукой, – Идем во двор, посидим, поговорим, расскажу что знаю. А там уже сам думай, как быть да что делать.

Во дворе суетилась Варя, развешивая стираное белье на растянутые через весь двор веревки. Завидев гостя, она тихо поздоровалась и тут же предложила накрыть на стол, вызывая у меня улыбку. Вот, что не меняется ни в том, ни в этом мире – гостеприимство этого дома.

Стемнело. Над столом горела лампа, привлекая своим ярким светом стаи мошкары, которые небольшой тучкой кружились над головами. Сверчки отовсюду стрекотали свои мерные песни. Странное дело: мошкара в сентябре. Но было так.

– Что ж ты не сказал мне сразу? – я старался говорить так, чтобы в голосе не прозвучал упрек.

– А зачем? Что изменилось бы, ели-пали? Обратно нырнул бы, что ли? Не поехал бы к семье?

– Поехал бы, – кивнул я, – Конечно, поехал бы.

– Ну, вот. Так что извиняй. Ты такой счастливый был, что обламывать не хотелось.

– Правильно поступил. Все правильно, – я вздохнул, перебирая в голове события последних месяцев, а когда справился с воспоминаниями, спросил, – Помню, у тебя эликсир жизни был. Может угостишь? А то поговорить надо, а без анестезии, боюсь, может не получиться.

– Дык ели-пали! – Гена оживился, потер ладони и даже вскочил с лавки, – Этого добра полный пузырек!

Он принес знакомую бутыль и разлил по знакомым стаканам. Мы выпили.

Я не знал, с чего начать разговор, поэтому решил сначала расспросить Гену.

– Как ты тут вообще? В этом вот всем…

– Да как-то… – он неопределенно пожестикулировал пальцами в воздухе и махнул рукой, – Живу как-то, ели-пали. Жена, вон, есть… Тружусь, детей ращу. Вроде, люблю их… А что еще надо? Привык, наверное. Я-то из детства почти ничего уже и не помню. Помню, что мамка любила меня сильно. Строгая она у меня была, конечно, но… Гоняла крепко за всякую шкоду. Бывало, и хворостиной могла пригреть, но опосля, обязательно пожалеет, приголубит. Батя – тот, будто, такой и был всегда. Вроде и не изменился даже. Но мамка, конечно, да… – он снова налил, выпил и продолжил: – Сильно поменялась мамка. Вроде как мачехой стала. Ни тебе доброго слова, ни полслова. Пороть стала, как сидорову козу. Но что я? Мальцом ведь был. Что я мог понимать? На свой счет принимал. Думал, повзрослел, стал непослушным, вот мамка и гоняет сильней. Но, бывало, подойду к ней, обниму, прижмусь… Ну мамка же как-никак, ели-пали! Материнской ласки-то хочется. А она леща мне по затылку – хрясь! Куда, говорит, лезешь, стервец. Еще и ухо накрутит до синяков. И обидно мне так становилось, аж до соплей! Убегу на речку, пореву втихаря и домой иду, ели-пали. А куда мне было? Не в болоте ж опять идти топиться. Так и живу тут. До сих пор меня всерьез не воспринимают. Стебутся иногда. Вроде, как дурачок местный. А я на них обиды и не держу, Коль. Что с них взять? Мне их, вроде, и жалко даже. Да как им объяснишь? Вот и не трогаю никого. И меня не трогают.

Он тяжело вздохнул, снова налил и посмотрел на меня:

– Может, еще бахнем чуток? А то мне по душам-то и поговорить не приходится. Тут чужие горести никому не интересны, не нужны. А ты, вроде, даже слушаешь… Давай?

– Давай, – согласился я.

Мы выпили и на несколько минут замолчали, плотно закусывая крепкий напиток.

– А жене-то ты своей рассказал, откуда взялся? – спросил Гена, прожевывая ломоть черного хлеба с салом.

– Нет, – покачал я головой, – Не сказал. Она уже и не жена мне, наверное. На развод подала. А меня в дурдом упекли. Сначала в тюрьму, потом туда.

– Во какой! – восхитился Гена, – Не успел появиться, а уже делов наворотил. Че это ты? Прибил кого-то уже?

Я, сидя в задумчивости, кивнул. Улыбка исчезла с лица комбайнера.

– Да ладно! Правда, что ли, убил?

– Психиатра одного. Он мать мою убил. Да я и не решился бы, наверное. Он сам виноват. Бежал быстро, упал неаккуратно… Долго рассказывать, в общем.

– И как же ты на свободе оказался?

– Сбежал из дурдома. Один хороший человек помог. Он потом погиб из-за меня.