В доме своем в пустыне... - Меир Шалев

— Это ты кого тут называешь предательницей и курвой?

Его рука поднялась уверенно и плавно, и баламина, описав в воздухе идеальный круг, опустилась. Свист. Удар. Мои глаза и уши не верят тому, что я помню: мужчина упал на землю с раздробленной лодыжкой.

— Это ты на кого тут поднимаешь руку? — снова простонал каменотес. — На женщину? Сам ты пес!

Мужчина раскрыл рот, словно собираясь что-то ответить, но боль уже ворвалась в его мозг и задушила слова. Он был бледен, как мертвец. Его веки и нога судорожно дергались. Я посмотрел на него и на Авраама и понял, что это не первая их встреча. Что-то отработанное и отшлифованное было и в крике, и в падении, и в ударе, и в наклоне.

— Хочешь и матракой по голове получить, как тогда? Или с тебя достаточно? — спросил Авраам.

У меня вдруг закружилась голова, а дядя Авраам, словно выполняя тайную церемонию, известную всем ее участникам, выпрямился и протянул руку Рыжей Тете, но та отшатнулась от него, откатилась в сторону, поднялась сама и, ни на кого не глядя, побрела, пошатываясь, прочь.

— Куда ты идешь! — крикнул Авраам. — Зайди домой, сполосни лицо, ты не можешь так идти!

Рыжая Тетя обернулась.

— Куда это «домой»? Куда это «домой»? — прошипела она, как змея. — Где это «дом»? Я не хочу от тебя никакого дома, ничего… ты ничем не лучше, чем все они, понял, пес поганый?

И неожиданно бросилась на него с какой-то жуткой ненавистью. Она была высокой, и дядя Авраам, слабые ноги которого не ожидали нападения, упал на спину, и тогда она вспрыгнула на него и стала колотить кулаками по его каменной груди и толстым костям черепа.

— Но он же тебя спас… Ты сама позвала его, и он пришел и спас тебя… — закричал я. — Почему ты не говоришь ей, что это ты ее спас?

Но они не обращали на меня никакого внимания, целиком поглощенные своим делом. Рыжая Тетя била его и плакала с закрытыми глазами, а дядя Авраам, тоже закрыв глаза, молча принимал удары и только время от времени стонал: «Это был несчастный случай…» — до тех пор, пока она не встала с него и пошла, качаясь, по переулку, а Авраам, оттолкнув мою протянутую руку, тоже поднялся, пошатнулся, чуть не упал, выпрямился, заковылял к своему дому и исчез за хлопнувшими воротами.

Тем временем в переулке появился Хромой Гершон на своей голубой «де-сото», увидел лежащего на земле, окровавленного, стонущего коротышку, сказал: «Так тебе и надо, говнюк, скажи еще спасибо, что не убили», — и, взвалив его в свою машину, повез в амбулаторию, что возле бакалейной лавки. Я бросился догонять Рыжую Тетю, чтобы провести ее домой, но увидел, что она уже открывает дверь нашего дома, и, не ожидая, пока женщины начнут выпытывать у меня, что с ней случилось, почему она плачет и кто ее избил, развернулся и побежал обратно к дому Авраама.

Ворота были заперты. Я подпрыгнул изо всех сил, ухватился за верх каменной стены и подтянулся, как это делала Черная Тетя на больших воротах Дома слепых. Поднялся, уселся, заглянул.

Мертвая тишина царила во дворе. По тротуару проходили люди, на главной улице протарахтел далекий «шоссон», где-то прокричал ворон, и в воздухе захлопали крылья голубиной стаи, которая обычно собиралась возле мельницы, что по другую сторону квартала. Но двор Авраама-каменотеса, точно островок тишины, не издавал ни единого звука. Ни камня, ни человека, ни железа.

Авраам лежал, весь дрожа, на ступеньках маленького каменного дома, его руки были протянуты к порогу вечно закрытой двери. Из-за высоты стены и из-за нежности своего возраста я не мог разобрать, то ли он видит сны наяву, то ли плачет во сне. Долго лежал он так, но в дом свой, в свой запертый каменный дом, так и не вошел.

ВСЁ ДРУГОЕ ВОДА ТУШИТ

— Всё другое вода тушит, — сказал Авраам. — Только камень она зажигает. Смотри-смотри, Рафаэль, как он начинает гореть…

Арабский каменотес и трое его сыновей приготовили каменные плиты для обработки. Они перекатили их по круглым деревянным направляющим и сдвинули друг с другом внутри деревянной рамы, жесткой и достаточно низкой, потому что Авраам мог высекать только сидя.

Он подошел к своему каменному ящику, тому самому, в котором тяжесть заменяла замок, одной рукой поднял крышку, другой пошарил внутри и вытащил старый компас. Следуя его указаниям, Ибрагим с сыновьями сориентировали деревянную раму — «так, чтобы мы видели тень наших гор, которая двигалась бы вместе с солнцем, как тень настоящих гор».

Потом они положили на раму длинный ватерпас и с помощью обломков камня и деревянных клиньев выровняли ее — «так, чтобы вода, если мы нальем ее в наши реки, потекла бы, как в настоящих реках».

Когда они кончили, я приготовил им еще чаю, и, выпив его, и поблагодарив, и пересчитав деньги, они распрощались с Авраамом и вернулись в свою деревню, а я был послан в город, в книжный магазин «Рабочей библиотеки», купить у господина Вайнштока большую карту Страны Израиля.

Господин Вайншток, хозяин магазина, хорошо меня знал. Я не раз приходил к нему с Мамой — купить новые книги или поменять старые на другие, и он всегда корил ее за привычку загибать «ушки» и поручать мне дочитывать вместо нее окончания.

«Ну ладно — книга, госпожа Майер, но подумайте о мальчике — что из него выйдет, если он не узнает начал?» Мать ответила, что все книги все равно начинаются с произвольно выбранного места и только Танах[107]начинается с настоящего начала, и он рассмеялся. У него было широкое и приятное лицо, и, пока Мать выбирала себе новую книгу, он обычно рассказывал мне о моем умершем отце и уговаривал помнить о нем хорошенько.

— Но я не умею хорошо запоминать, — сказал я ему однажды. — Даже наш учитель в школе сердится, что я ничего не могу выучить на память.

— Рафаэль Майер, помнить отца — это не то, что учить на память в школе, — упрекнул меня господин Вайншток. — Отца не выучивают назубок, его выучивают, извини меня за высокопарность, надушу. Не старайся запомнить слова — запомни дотронувшуюся руку, запомни голос, запомни посмотревшие на тебя глаза, запомни кисточку для бритья, которой он мазнул тебя по кончику носа.

Я удивился, откуда он знает, но не спросил. Я рассказал ему, как однажды привел тебя из твоего класса в мой, чтобы ты продекламировала вместо меня отрывок, который мы должны были выучить на память, и как учитель рассердился, и как Большая Женщина пришла в школу, и все дети смеялись.

Господин Вайншток тоже засмеялся, а потом стал серьезным: «Да, Рафаэль Майер, женщины помнят. Память припасена для них, на нашу беду. Они — те, которые помнят и сохраняют, а мы — те, которые выплескивают и теряют». В этом месте Мать кашлянула из-за книжных полок, и господин Вайншток поторопился прервать свои рассуждения.