Погребальные игры - Мэри Рено

— Выше брода Пердикка поставил слонов, а верховым велел встать ниже, потом приказал пехоте начинать переправу. Командиры фаланг вошли в реку, ведя за собой своих людей. На полпути к острову всем показалось, будто Нил начал выходить из берегов. Люди уже не доставали ногами до дна, и даже лошадям пришлось плыть. А во всем были виноваты тяжеловесные слоны; взбаламутив всю воду, они подняли со Дна ил, которым Тигр совсем не богат. Но худшим из всего, по мнению многих, был вид крокодилов, пожирающих боевых сотоварищей.

— Я видел крокодилов, — с готовностью вставил Филипп.

— Да, государь, я знаю. В общем, пока нильское течение еЩе не успело прорыть себе новое более глубокое русло, некоторым счастливчикам удалось перебраться на остров. Пердикка к тому времени уже понял, что затея его провалилась, и приказал «островитянам» возвращаться обратно.

— Обратно? — удивленно спросила Эвридика. Она с удвоенным вниманием прислушалась к доносившимся снаружи звукам; в общий гул голосов то и дело вплетались поминальные плачи, доносившиеся от биваков семейных солдат. — Он приказал им вернуться?

— Ну… не мог же он бросить их там. Но возвращение означало бы отступление, а многие македонцы, победоносно прошедшие с Александром полсвета, уже не мыслили для себя такого позора. Некоторые из них крикнули, что они, скорее, попытаются добраться до того берега и перейти к Птолемею. Никто не знает, что стало с этими бунтовщиками. Остальные пошли обратно по углубившемуся руслу кишевшей крокодилами и кровавой реки. Мало кому удалось выбраться из нее. Я разговаривал с уцелевшими. Один бедолага оставил руку в крокодильей пасти. Остаток его плеча изорван в клочья, он явно не выживет. Мы потеряли там две тысячи человек.

Эвридике подумалось, что муки раненых в санитарном обозе были лишь каплей в океане несчастья. Охваченная волной противоречивых чувств — гнева, жалости и презрения, — честолюбивая девушка решила попробовать обратить эту бедственную ситуацию себе на пользу. Она повернулась к Филиппу:

— Послушай меня.

Филипп внимательно посмотрел на нее, словно собака, понимающая, что сейчас последует повеление.

— Нам надо выйти к солдатам. Их очень обидели, но они понимают, что мы им — друзья. Ты должен поговорить с ними. Сначала ты поприветствуешь их, потом скажешь… теперь слушай внимательно и запоминай: «Воины Македонии, дух моего брата скорбит об этом трагическом дне». Больше не говори ничего, даже если они будут требовать продолжения. Если потребуется, я сама скажу что-нибудь.

Он повторил задание, они вышли в сгустившиеся сумерки, освещаемые за ними палаточными светильниками, а впереди них — солдатскими кострами.

Их тут же встретили приветственные возгласы, весть о появлении царя мигом разнеслась вокруг, и толпы людей бросились его послушать. Филипп отлично выполнил свою роль: одну фразу он вполне мог запомнить. Эвридика увидела, что он очень доволен собой, и, чтобы ему не взбрело в голову сказать еще что-то, быстро повернулась к публике с видом подобающего жене почтительного одобрения слов своего царственного супруга. Теперь настал ее черед.

Солдаты слушали внимательно. Сострадание царя их беде удивило всех и порадовало. Возможно, он не такой слабоумный, как о нем говорят. Он просто немногословный. Да это, собственно, и не важно, сейчас стоит послушать царицу.

Роксана, сидя в своем фургоне, ошибочно полагала, что воины собрались, чтобы ее защитить. Евнухи доложили ей о волнениях в лагере, но они плохо понимали греческий, а никто из солдат не удосужился объяснить им, что происходит. Теперь она с гневным недоумением слушала, как молодой звонкий голос возмущенно осуждает неоправданные потери в рядах доблестных и отважных солдат и заверяет, что, когда царь Филипп обретет реальную власть, он сможет позаботиться о том, чтобы никто не тратил попусту драгоценные жизни преданных ему подданных.

До бактрийки донесся одобрительный гомон. Пять лет ее брачной жизни сопровождались столь же одобрительным гулом. В основном, правда, хвалы ей изливали шумные толпы на победных военных парадах. Однако постепенно настроение людей стало иным; снисходительные проявления симпатии заменились плохо скрываемой неприязнью.

Но неужели все-таки, поразилась она, македонцы предпочли ей эту бесполую амазонку? Ведь безумному муженьку иллирийки, полному, кстати сказать, идиоту, не следовало далее позволять претендовать на трон, предназначенный для ее сына. Тут драгоценный сынок Роксаны, и без того целый день капризничавший, наткнулся на угол ближайшего к нему сундука и отчаянно заревел. Сквозь шум приветствий Эвридика услышала его вой и мысленно дала себе слово, что это бактрийское отродье никогда не будет царствовать в Македонии.

* * *

Пердикка в задумчивости сидел в своей палатке за походным складным столом. Со стилосом в руке и с раскрытой перед ним двойной восковой табличкой гордый полководец пребывал в одиночестве. Первым делом он было попробовал пригласить командиров на военный совет, чтобы обсудить, что делать дальше, но, похоже, им всем надо дать немного остыть. Селевк ответил ему односложно, Пифон уклончиво глянул из-под своих рыжеватых бровей и, опустив острый нос, проворчал пару ничего не значащих фраз, Архий вовсе куда-то девался, хотя явно был где-то в лагере. В очередной раз Пердикка пожалел, что пришлось послать Алкету на север с Эвменом: в столь ненадежные времена просто неоценима поддержка родни.

Вокруг двух пылающих плошек установленного на высокой ножке светильника с жужжанием кружились хрупкие бронзовые жучки, сталкиваясь порой с легкокрылыми мотыльками. И те и другие неминуемо исчезали, находя в двух незримых для них горнилах скорую смерть. Возле палатки тихо переговаривались часовые. Это было нарушением дисциплины, но ему сейчас не хотелось выходить и отчитывать забывшихся стражей. До него доносились лишь обрывки их разговора, в котором то и дело упоминалось одно имя. За неплотно прикрытым клапаном входа с яростным треском полыхал костер, у которого грелись остальные охранники. Пердикка, не будучи царем, не имел права прогнать этих знатных юнцов от себя и набрать взамен новых. Отряд стражников остался при нем после достопамятной стычки в вавилонской царской опочивальне и с тех пор потерял всего пару человек (один умер от лихорадки, другой в сражении). Последнее время Пердикка практически не уделял внимания этим парням, принимая как должное, что они всегда рядом. Они были с ним и на берегу Нила, стояли рядом с запасными лошадьми, ожидая, когда командующий войдет в воду.

Тихие голоса бубнили уже чуть ближе или чуть менее осторожно: «Александр всегда нас учил…», «Александр не стал бы…», «Ерунда! Ты только вспомни, как он…» Тут юнцы, видимо прикусив языки, примолкли и опять зашептались. Нет, они не возмущались, они лишь делились какими-то мыслями. Пердикка встал, но потом вновь опустился на стул, созерцая процесс самосожжения крошечных созданий, порхающих над горящими плошками. «Он же сам отдал мне свое кольцо. Неужели все позабыли об этом?» Вдруг снаружи до него донеслось замечание, словно бы отвечающее его мыслям. «Но тогда Кратер был в Сирии, а Гефестион умер».

В поисках душевного лада и утешения память Пердикки обратилась к дням бурной молодости и славных побед, точнее, к тому изначальному торжеству, когда кровь убийцы Филиппа обагрила клинок его меча и он впервые заглянул в серые проницательные глаза. «Молодец, Пердикка. (Он уже тогда знал мое имя!) Похоронив отца, я призову тебя». Перед его мысленным взором начала разворачиваться бесконечная череда пышных процессий. Вот он с триумфом въезжает в Персеполь…