Очередь - Ольга Грушина

— Не провожай меня, — сказал он.

На улице он впал в оцепенение, которое не отпускало его день за днем, неделю за неделей. Октябрь потемнел, сгустился в ноябрь, и очередь возбужденно бурлила, но все рассказы доходили до него будто сквозь пелену: про то, как на очередь напали «соловьи», как молодой женщине выбили глаз и она больше стоять не будет, как сожгли «соловьиный» киоск, причем в поджоге подозревали кого-то из их очереди, пока органы не нашли на месте преступления опасные улики (дореволюционные издания, восхваляющие западный образ жизни, шептали знающие люди), бросающие тень на какую-то учительницу музыки из ближайшей школы — как вскоре стало ясно, она возглавила заговор с целью отвратить молодежь от патриотической музыки (по слухам, на пепелище обнаружили скукоженный листок с номером ее телефона). Ничего удивительного, вполголоса говорили люди, в школах невесть что творится, вы слышали про эту учительницу физики: уволена без объяснения причин, теперь уборщицей работает и пусть спасибо скажет, что хотя бы так устроилась, ой, да что вы, как неприятно, только знаете, не зря же говорится, что дыма без огня не бывает и все такое, а в нашей школе, кстати, литераторшу сократили, мой сын ее больше всех уважал, она им читала стихи не по программе, но такие красивые, он по весне один стих принес, чего-то там про кукушку, если я правильно помню, ну, вот, может, в этом и причина: кукушки — те еще патриотки, они птенцов из гнезда выталкивают, а то и в чужие гнезда подбрасывают, тунеядствуют, короче говоря, так что литераторша ваша сама виновата, и пожалуйста, потише.

Сергей чурался этих сплетен; он был занят своими мыслями. Он навел справки; по его настоянию, сын взял его с собой в тайный двор с заброшенной церковью и познакомил с нужными людьми, которые затем устроили ему встречу со специалистом, немногословным человеком, чье лицо фактурой и цветом напоминало дубленую овчину. Тот соединил у подбородка кончики пальцев и стал вежливо слушать, потом задал несколько прицельных вопросов и наконец, опустив веки, погрузился в недолгое раздумье.

— Заказ непростой, но думаю, что смогу найти аналогичный экземпляр, — объявил он. — Примерно через месяц. Плюс-минус. Сообщу через мальчика, он у вас сообразительный.

— А цена?

Дубленые губы выдохнули астрономическую сумму.

— Приятно иметь с вами дело, — бесстрастно сказал Сергей.

После этого он с головой ушел в хлопоты. Отнес в скупку доставшиеся ему от отца золотые запонки; продал все свои галстуки, не бог весть что, отечественного производства, и дали за них сущие гроши, но хоть избавился от бесполезного барахла, он ведь больше не концертировал; сдал в комиссионку единственный выходной костюм. Найти постоянную работу пока не удавалось, но липовая медицинская справка прикрывала его до конца года, а сын, который, как выяснилось, обладал неограниченными возможностями и не задавал лишних вопросов, свел его с какими-то мордоворотами, и те время от времени звали его на разгрузку фруктов.

Требуемая сумма все равно не набиралась, и как-то промозглым, пасмурным днем он взвалил на плечо тубу и отправился в разрушенную церковь. На улице его остановили дружинники с красными повязками, спешившие навстречу.

— Вы куда? — крикнули ему. — Демонстрация в другой стороне!

Он непонимающе уставился на них.

— Про октябрьскую годовщину не слышал? — угрожающе спросил краснолицый мужик с тяжелым подбородком, делая шаг вперед.

Все так же непонимающе Сергей стал разглядывать ручищи дружинника — большие, топорные, тупоконечные колоды, шевелившиеся как бы сами по себе.

— Отвяжись от него, — негромко сказал другой и потянул краснолицего за рукав. — Не видишь, что ли, он с головой не в ладах.

Наряд дружины умолк, неловко потоптался и, больше к Сергею не обращаясь, заторопился дальше.

Он проводил взглядом добровольных помощников милиции, а потом сошел по ступенькам в знакомый подвал, пересек двор и опустил тубу к ногам дубленого дельца. Тот скривился.

— Эта, с позволения сказать, вещь, — он брезгливо коснулся тубы носком сверкающего ботинка, — похожа на старого бродягу. Она пила горькую? Под мостами спала? Впрочем, это подходящий образ жизни для инструмента подобных революционных убеждений. Тубы нынче не в моде, даже в праздники славной годовщины. Ей грош цена.

Уходя, Сергей слушал, как надрываются другие тубы, участницы праздничной демонстрации, проходившей в нескольких кварталах от него: призрачные звуки плыли над призрачным городом и уносились с холодным ноябрьским ветром, как сухие листья, скомканные газеты, рваная паутина; а где-то над головой, совсем в других пределах, по-прежнему играла небесная музыка, ничем не омраченная, нетронутая, все еще не дававшаяся его слуху, но, наверное, подплывающая все ближе… Освободившись от привычного медного груза, он обнаружил, что шагал выпрямившись и расправив плечи, и сердце его билось легко. Ему пришло в голову, что при расставании со своей многолетней спутницей полагалось бы испытать некоторые сожаления: он приникал к ней губами сотни, тысячи раз, но теперь ничего не почувствовал — или вернее, как он понял, войдя тем вечером в спальню и увидев пустой угол, где два десятилетия кряду давала отдых усталым кольцам старая туба, он почувствовал необъяснимое облегчение, как будто жизнь его стала проще и чище, сбросив по крайней мере одну ложь.

Анне он сказал, что решил держать инструмент в театре. Дома и так не повернуться.

4

Скрывать от родных правду Анна не любила, но ей не хотелось никого волновать.

— Разумеется, это только на время, — пояснила ей Люба. — Мой брат к зиме на юг уезжает, там у него… как бы это сказать, каналы налажены. Сразу и приступишь. Оклад небольшой, зато свои преимущества есть, ты меня понимаешь.

— Спасибо, я согласна, — быстро ответила Анна.

По утрам она выходила из дому в обычное время и шла на соседнюю улицу. У нее был свой ключ. Ей нравилась утлость постройки: в погожие дни достаточно было открыть дверь, чтобы оказаться в прямоугольнике яркой, синей прохлады; в ветреные дни стены то и дело вздрагивали, а флаконы и баночки начинали выводить свою позвякивающую стеклянно-металлическую мелодию; в дождливые дни — это была ее любимая погода — капли так звучно барабанили по жестяной крыше, что ей казалось, будто она становилась частью промокшего неба, отделенного лишь тончайшей мембраной. Фургон, чихая, подъезжал сквозь туман к восьми утра; потом у нее оставалось четверть часа свободы, и она позволяла себе роскошь подушиться из того или иного флакончика, извлеченного из-под прилавка. Ровно в девять она поднимала оконную решетку, после чего уже была занята без передышки, но ее это не тяготило. Всю свою жизнь она провела по другую сторону прилавка, и ей нравилось иметь под рукой то, за чем остальные готовы были стоять в очереди.

После обеда она уступала место Любе и спешила к билетному киоску, мысленно готовясь к тревожным проводам еще одного дня. В очереди не осталось и следа от летней безмятежности: она сменилась беспокойной чехардой, люди приходили и уходили, повинуясь непредсказуемым графикам, исчезая по сомнительным делам, возвращаясь с подслушанными в городе вестями, все более зловещими. Беседы велись приглушенно: теперь на улице дежурила военизированная охрана — для безопасности самих же очередников, как им было сказано, хотя «соловьи» после известных событий не возвращались, а виновные были задержаны. Неделю-другую вохровцы не заговаривали с очередью, а просто фланировали туда-сюда по тротуару, приостанавливаясь, когда в очереди намечалось излишнее возбуждение; но однажды вечером, в начале ноября, Анне пришлось оторваться от томика стихов при звуках незнакомого голоса, рявкнувшего: «Всем предъявить документы, живо!»