Там, где билось мое сердце - Себастьян Фолкс

То, что происходило со мной, нисколько не походило на парение в облаках. Луиза была для меня словно неожиданно обретенный шедевр. Как неизвестная картина Яна Вермеера, вдруг свалившаяся в руки искусствоведу-голландцу. Дали бы мне увеличительное стекло, я бы тоже ненасытно разглядывал игру света, тени и матовые отблески на коже Луизы.

Я понимал, что нельзя так нетерпимо относиться к своим пациенткам, это ненормально. Раздевшаяся женщина должна вызывать у врача сострадание или хотя бы уважение. Но я мучительно изнывал от любви к Луизе и утратил способность адекватно воспринимать наготу своих пациенток.

Луизу я обожал до самозабвения. Как я мог смириться с тем, что она будет теперь всегда где-то далеко и не со мной? Это казалось противоестественным. Я тосковал о потерянной близости, при которой тебя всецело понимают и принимают. И нет больше ужаса одиночества. Наша встреча стала для меня спасением от бесконечных переживаний, от клокочущих кошмаров, сотрясавших наш век и нас вместе с ним. Иногда боль утраты становилась такой острой, что я боялся, что присоединюсь к компании Реджи и Диего.

Годами меня преследовала тоска о быстрых, почти летящих шажках, о переливчатом голосе, о бездонных черных глазах. Без всего этого я чувствовал себя ущербным, я был никем и ничем. Лучше бы мне вообще не родиться, чем жить на белом свете без Луизы.

Вероятно, как раз в этот период, когда я завершал свою учебу, стали потихоньку воскресать в памяти детали нашей с Луизой истории. При травмах всегда так бывает, сначала шок, ничего не помнится. Потом человек вспоминает, как обрадовался, что не попал под велосипед, вовремя отскочил. А на него, оказывается, уже летел грузовик…

Я вспоминал, какой смущенной была Луиза в тот первый вечер в офицерском клубе. Но не исключено, что за смущением скрывалась борьба с собой. Луизе было совестно перед сестрой. Я вспоминал, какими обрывочными казались мне иногда рассказы о ее взрослой жизни, какие странные в них зияли пробелы. И, конечно, вспоминал, как упорно Лили Гринслейд не хотела отпускать Луизу со мной в Неаполь и даже не скрывала своей досады. Только теперь я понял, что ее волновала не угроза девичьему целомудрию, а нечто совсем иное. Если бы я опять мысленно прошелся по всем событиям, по всем деталям, обнаружилось бы еще много улик, явных и почти неуловимых.

Годы шли, складывались в десятилетия, я понимал, что Луиза, наверное, выглядит иначе и стала совсем другим человеком. Я даже на это надеялся: постепенно боль утихнет, потому что женщины, которую я люблю, больше не существует. Но подобные мысли пугали меня, словно сама смерть. Лучше уж боль от разлуки, от того, что Луиза светит другим, тем, кто этого не ценит.

Одно в моей жизни было постоянным – одиночество. Когда я впервые поцеловал Луизу, мне стало ясно: пока она жива, в моей жизни будет смысл. И не важно, что нас развела судьба. Когда с момента расставания прошло десять лет, я понял, что, познав такую любовь, больше никого не полюблю, а значит впереди – только одиночество.

…Я окликнул Макса, рванувшего навстречу огромному, ростом чуть ли не с пони, угрюмому догу, хозяин которого лакал пиво из банки. Макс вернулся, и мы двинулись к воротам парка. Я давно оставил попытки загнать его на заднее сиденье, он обожал смотреть в лобовое стекло, даже резкие торможения, из-за которых он всякий раз стукался о приборную панель, не отвадили его от этой привычки. Нажав на газ, я потрепал Макса по голове, но он не реагировал, приготовившись к созерцанию дороги. Я очень любил его, что меня самого удивляло. Меня восхищало в нем чувство редкого песьего достоинства, улыбчивая шерстистая морда, всегда хорошее настроение – просто так, без всякой причины. Я с ужасом думал, что, когда он умрет, моя жизнь без его выходок станет совсем уж тошной. Странное он все-таки создание, мелькнуло у меня, когда мы свернули на улицу Хэрроу-роуд: он не знает, что скоро умрет. Только мне известно, что ему готовит судьба. Что, это Космос над ним пошутил? Ничего подобного, он-то в гармонии с мирозданием. Подшутили над нами, над топорно сработанными двуногими тварями.

Ходил ко мне на прием один старичок, мистер Лоу – это когда я работал в своем первом бристольском дурдоме. Скромный тихий дед, до пенсии трудился в садовом питомнике. Жена, внуки, раз в году осторожное, с оглядкой на артрит, катание на горных лыжах. Но однажды он прочел в местной газете про изнасилованную девушку – и все, распрощался с покоем.

В Первую мировую он в составе Северо-английского полка оказался однажды во французском городе Альбере. Парни они были молодые и вечером отправились на охоту за барышнями. Отличить профессионалку от дилетантки тогда было сложно, рассказывал мистер Лоу. Существовали бордели с подсвеченными яркими вывесками. Но и помимо этого хватало сговорчивых медсестер, разбитных бабенок, любительниц одноразовой интрижки, официанток из бара. Даже матери семейств «были не прочь», как выразился мой пациент.

Сам он угодил в спальню к симпатичной фермерше лет тридцати пяти. Он не знал французского и не вполне уяснил, на что стоит рассчитывать, но чувствовал, что имеет право не просто раздеть ее и потискать. Она противилась, потому он и выплеснулся почти сразу; неприятно, но ничего страшного, подумал он тогда. Оставил своей фермерше несколько франков и побежал к ребятам догуливать. На следующий день он снова был на передовой. Через неделю, штурмуя высоту близ Гомкура, потерял всех друзей, кроме одного. Про фермершу он больше не вспоминал, не до того было. Зато почти через сорок лет, прочитав заметку в газете, только о ней и думал. Каждую ночь ему снилось, что его пришли арестовывать за преступление, которое он толком и не совершил. Что еще происходило в тот вечер, не помнил совсем. Во сне он присутствовал на похоронах, вроде бы хоронили человека, которого он случайно подстрелил. Бродягу или еще какого-то забулдыгу, которого никто бы и не хватился. Но во сне на могилу бродяги привели ищейку, и она учуяла запах убийцы, то есть моего пациента.

Я его успокаивал: прошло почти сорок лет, никто не придет его арестовывать. Сексуальное насилие, конечно, нельзя оправдать ничем, будь то мирное время или военное. Однако солдаты насиловали и русских, и полек, и немок. А марокканцы в Италии вообще всех подряд. И ничего никому потом не было.

Впрочем, беспокойство старика имело и более глубокие причины. Арест действительно был маловероятен, и особой вины перед той женщиной он не чувствовал. Но, судя по снам, он мог натворить что-то еще, чего уже не помнил. И боялся расплаты как раз за это.

– Доктор, если что-то такое и было, а ты забыл, неужели нельзя через обозначенное законом время сказать: «Не было ничего такого»? Разве может человек быть в ответе за то, чего даже не помнит?

Паническая тревога не отпускала, и старикану в конце концов пришлось обратиться за помощью ко мне.

Вспомнил я про мистера Лоу, когда стал подумывать о том, чтобы снова навестить Перейру. Тревога мистера Лоу была сродни моей собственной. История моего ранения в Анцио наконец прояснилась, и ничего, я это пережил. Однако по-прежнему побаивался растревожить чудищ, дремлющих в недосягаемых глубинах океана. Океана памяти. Но малый я настырный, опасности меня только раззадоривают: не потому, что я храбрый, а потому, что чересчур любопытный.