Дальний остров - Джонатан Франзен

Стать только плотью и обнаженными нервами — значит оказаться вне времени и (пусть ненадолго) вне повествования. Наркоман, давивший на кнопку «удовольствие» шестьдесят часов кряду; торговый агент, который позавтракал, пообедал и поужинал, не отклеиваясь от терминала видеопокера; чревоугодница, уплетающая полгаллона шоколадного мороженого; студент со спущенными штанами, с восьми часов вчерашнего вечера сгорбленный над своим интернет-монитором; завсегдатай гей-клубов, весь удлиненный уикенд делающий себе коктейль за коктейлем из виагры и метамфетамина, — все они скажут вам (если вам удастся привлечь их внимание), что существуют для них как нечто хоть сколько-нибудь реальное только мозг и его стимуляторы. Для того, кто одержим навязчивой тягой к самостимуляции, равно иллюзорны и несообразны как большие повествования о спасении и приобщении к высшему, так и крохотные житейские историйки типа «Я ненавижу своего соседа» или «Здорово было бы когда-нибудь съездить в Испанию». Этот глубокий нигилизм плоти, разумеется, доставляет беспокойство троим юным детям наркомана, работодателю торгового агента, мужу любительницы мороженого, девушке студента и врачу-инфекционисту завсегдатая клубов. Но человек, самое существо которого этот крайний материализм подвергает угрозе, — пишущий художественную прозу литератор: ведь верить в повествование — это его жизнь и основа его профессии.

Не было и нет писателя, который вкладывал бы в борьбу с материализмом больше темперамента и ума, чем Достоевский. В 1866 году, когда его короткий роман «Игрок» впервые увидел свет, старые, придававшие обществу устойчивость повествования, основанные на религии и идее предопределенного свыше социального мироустройства, отступали под натиском науки, техники и политических последствий Просвещения; уже прокладывалась дорога к бесчеловечному материализму коммунистов (чьи жертвы в России, Китае и других странах будут исчисляться десятками миллионов) и к не обузданной моралью погоне за личными удовольствиями (которая породит на Западе менее грубые, но все же прискорбные консьюмеристские извращения). Зрелые романы Достоевского можно воспринимать как походы против обоих типов материализма, опасных, как он видел, не только для его неумеренно пьющей и склонной к политическим крайностям родины, но и для его личного благополучия. Критический взгляд на свой собственный юношеский идеализм, за крайности которого он расплатился пятью годами сибирской каторги, побудил его написать «Преступление и наказание» и «Бесы»; чувственность, склонность к навязчивым состояниям и разъедающий душу рационализм были внутренними силами, нарушавшими равновесие его личности, для защиты от которых он возвел крепость «Братьев Карамазовых» и укрепления меньшего размера — такие, как «Игрок». Сотворение повествований, способных противостоять материалистическому натиску, было для него и патриотическим долгом, и личной необходимостью.

Путешествуя в начале 1860-х по долине Рейна, Достоевский обнаружил в себе навязчивую тягу к азартной игре, и связанные с игрой переживания были в нем еще свежи несколько лет спустя, когда он, как гласит знаменитая история, был вынужден написать целый роман за месяц. Из-за быстроты, с которой создавался «Игрок», книга выглядит своего рода наброском или моментальным снимком, отражающим попытку писателя справиться с той затягивающей пустотой, что он увидел в себе, играя в рулетку. С первых же фраз романа мы оказываемся в гуще событий; источник читательского напряжения — Сокрытие Ключевой Информации (правда, местами создается впечатление, что эта информация скрыта и от самого автора). В очень неопрятном фантастическом антураже мы видим постояльцев большого отеля: не слишком спаянную семейную группу отчаявшихся русских, а также нескольких прихлебателей и праздношатающихся разных национальностей. Рассказ ведется от лица Алексея Ивановича, домашнего учителя младших детей в семье, отчаянно, хоть и несколько неубедительно, влюбленного в старшую дочь Полину, сердечные пристрастия и мотивы поступков которой остаются туманными на протяжении всей книги. Романтические невзгоды Алексея Ивановича, как и денежные трудности семьи, — это для литературы xix века вещи в общем-то шаблонные. По-настоящему живые, яркие, эмоционально насыщенные сцены романа происходят в казино. Стоицизм игроков-джентльменов; низость вьющихся вокруг них советчиков-поляков; родственное чувство Алексея Ивановича к «корыстной грязи» в других игроках; овладевающая им лихорадка, когда он теряет власть над собой и начинает делать ставки бездумно, автоматически; общая атмосфера безумия, потеря чувства времени — все это передано вдохновенно. В «Игроке», как и во всех своих более поздних произведениях, Достоевский почти перегибает палку, живописуя нигилизм, давая ему слово. Богатая старая русская барыня садится за рулеточный стол, и вскоре этот стол превращает ее состояние и огромный повествовательный потенциал, который в нем заключен (на него можно перестроить деревенскую церковь, за его счет можно обеспечить независимость внучки и послушание племянника) в кучку совершенно абстрактных, легко утрачиваемых фишек. Старая барыня, пишет рассказчик, «не дрожала снаружи», а «дрожала изнутри»; весь мир исчез — остался только стол. Точно так же когда Алексей Иванович перестает играть на Полинины деньги и отправляется в казино играть на свои, он мгновенно забывает о мучившей его день и ночь любви к Полине. Да, ведет его в казино преданность Полине, желание ее спасти, но, едва он оказывается в плену своей страсти, остается только один источник интриги, и никакой истории больше нет:

…но я уже едва вспомнил о том, что она мне давеча говорила, и зачем я пошел, и все те недавние ощущения, бывшие всего полтора часа назад, казались мне уж теперь чем-то давно прошедшим, исправленным, устаревшим…

То, что происходит с героем, происходит и с самой книгой. Здание традиционного романа xix века, где имеет значение, получит ли генерал наследство, как французский национальный характер отличается от английского и в кого тайно влюблена юная красавица Полина, рушится до основания под натиском современной истории о пагубном пристрастии.

В конце романа Алексей Иванович по-прежнему в долине Рейна, его безумие уступило место раскаянию и отвращению к себе, но это лишь прелюдия к следующей вспышке безумия. Творец Алексея Ивановича, однако, нашел в себе силы покинуть Германию и засесть за работу; в скором времени он написал «Записки из подполья» и «Преступление и наказание». Для Достоевского, как и для таких его нынешних литературных наследников, как Денис Джонсон, Дэвид Фостер Уоллес, Ирвин Уэлш и Мишель Уэльбек, невозможность бесконечно нажимать на клавишу «удовольствие», неизбежность некоего хмурого и покаянного рассвета — это та брешь в нигилизме, сквозь которую может просочиться, чтобы вновь заявить о своих правах, человеческое повествование. Конец запоя — это начало повести.

Элис Манро всерьез претендует на статус лучшего современного писателя Северной Америки, но за пределами Канады, где ее книги — бестселлеры номер один, круг ее читателей всегда был невелик. Рискуя выглядеть просителем за очередного недооцененного автора (возможно, вы научились распознавать подобные просьбы и уклоняться от них — точно так же как научились не открывать писем из массовой рассылки определенных благотворительных учреждений? «Очень вас просим, подайте на бедность Дон Пауэлл…[62]Ваше пожертвование — всего пятнадцать минут в неделю — поможет поставить Йозефа Рота на заслуженное место в современном литературном каноне…»), я хотел бы покрутиться вокруг последней чудо-книги Манро — сборника «Беглянка» — и высказать кое-какие догадки о том, почему ее слава так разочаровывающе отстает от совершенства ее прозы.