Фиаско 1941. трусость или измена? - Дмитрий Верхотуров

Это поведение можно трактовать и как панику после вражеского удара на Брест, после разгрома значительной части соединений армии и неудачи контрудара 23 июня, или же как помощь врагу, тем более что брошенная на начальника штаба Л.М. Сандалова 4-я армия откатывалась на восток и взрывом склада в Пинске была лишена боеприпасов. Как видим, грань между паникой и изменой оказывается очень тонкой.

То же самое видно и в протоколе допроса Павлова от 9 июля 1941 года, где он признает свои тесные связи с И.П. Уборевичем и К.А. Мерецковым (в протоколе от 11 июля признает даже, что им был вовлечен в заговорщическую деятельность), указывает, что они прививали германофильские настроения и высказывались за союз с Германией, и признает, что он сам эти взгляды разделял[266]. Далее, во время Финской войны Мерецков убеждал Павлова, что войны с Германией не будет, и Павлов показал: «Все эти убеждения Мерецкова я принимал за чистую монету и в своих дальнейших действиях, как командующий Западным особым военным округом, не торопился с повышением уровня боевой подготовки, что привело во время военных действий к предательству фронта, разгрому частей Красной Армии и материальной части, так как округ, которым я командовал, оказался не подготовленным к войне. Основное зло я нанес своей беспечностью и неповоротливостью, я слишком много доверял своим подчиненным и не проверял их. Эта беспечность передавалась моим подчиненным»[267].

И в этом случае вроде бы прямого признания Павлова предательство оказывается трудноотделимым от халатности и беспечности. Он признает связь с прогермански настроенными офицерами и с уже расстрелянным Уборевичем, но не признает факт участия в заговоре и не признает, что действовал во вред армии сознательно и спланированно.

Хотя и одной беспечности хватило в сложившихся военно-хозяйственных условиях и неготовности театра военных действий для создания предпосылок поражения. Например, положение с топливом в мехкорпусах Западного ОВО перед самой войной, когда по донесениям командиров танковых дивизий его имелось в крайне незначительном количестве, можно трактовать и как халатность, и как измену. Тем более что Павлов в протоколе от 9 июля показывает, что на деле было недополучено около 1000 тонн топлива, которое должно было быть доставлено в Белосток, а на начало войны находилось в Майкопе. Ранее в протоколе от 7 июля Павлов указывает, что весь объем горючего в округе на начало войны составил около 300 тонн, который попытались, но так и не смогли отправить в 6-й и 11-й мехкорпуса. В принципе, как командующий округом, как представитель танковых войск, который должен понимать все значение наличия топлива для механизированных соединений, Павлов должен был предпринять все усилия для формирования запасов топлива и снабжения им соединений, но этого не сделал.

В этом сложном и запутанном деле есть определенные противоречия. Сандалов пишет, что в 4-й армии было более двух заправок на все машины, танковые дивизии имели по три заправки, а 205-я моторизованная дивизия имела две заправки при себе[268]. И еще по три заправки хранилось на окружных складах в Оранчицах, Кобрине, Черемхе и Лахве. Эти заправки можно примерно перевести в объем топлива. В 14-м мехкорпусе было 518 танков, 44 бронеавтомобиля, 1361 автомобиль, 99 тракторов и 216 мотоциклов.

Для расчета можно принять следующие коэффициенты на единицу техники: танки – 300 литров (в силу того, что основную часть бронетехники составляли Т-26, с запасом топлива в 290 литров), бронеавтомобиль – 70 литров, автомобиль – 40 литров (основная часть парка – ГАЗ – АА с запасом топлива в 40 литров), трактор – 375 литров, мотоцикл – 20 литров. Расчетная плотность горючего – 0,8 кг/литр. Более точно определить необходимые коэффициенты вряд ли возможно, да и особенно не нужно, приводимый подсчет показывает общий порядок цифр по объему топлива.

Из этих данных можно вычислить, что вес одной заправки для всего 14-го мехкорпуса составлял 203,3 тонны горючего. Таким образом, в распоряжении мехкорпуса было около 600 тонн горючего, и еще примерно столько же хранилось на окружных складах. Запас топлива только в одной 4-й армии явно превышал 1200 тонн, и этот факт совершенно не стыкуется с утверждениями Павлова о том, что все горючее округа было в Майкопе. При всех попытках разобраться с топливным снабжением в Западном ОВО полной и точной картины сложить не получается. Можно лишь сделать предположение, что танкист Павлов не знал, сколько в округе топлива, и не удосужился до начала войны узнать. Если он был таким танкистом, не заботящимся о заправке танков горючим, то, пожалуй, да, ему и не нужно было быть заговорщиком, чтобы помочь немцам в разгроме своего фронта.

В конце концов Павлов определился и признал себя виновным в халатности и бездействии: «Ни от кого задания открыть Западный фронт я не получал, но мое преступное бездействие создало определенную группу командного, политического и штабного состава, которые творили в унисон мне»[269]. Впрочем, на заседании суда 22 июля 1941 года Павлов отрицал часть своих показаний, связанных с участием в заговоре, в особенности в связи с Мерецковым, и не признал того, что допускал халатность и беспечность. Видимо, ему очень хотелось выкрутиться.

Показания начальника штаба Западного фронта генерал-майора В.Е. Климовских на заседании суда были более конкретными. Он признал себя виновным в преступной халатности еще на следствии и подтвердил это суду. На вопрос о том, знал ли он о концентрации вражеских войск, Климовский ответил: «Такими данными мы располагали, но мы были дезинформированы Павловым, который уверял, что противник концентрирует только легкие танки. Первый удар противника по нашим войскам был настолько ошеломляющим, что он вызвал растерянность всего командного состава штаба фронта»[270]. Григорьев также признал свою вину, а Коробков вины не признал, сказав, что может сказать только, что не смог точно определить время начала боевых действий, что враг превосходил во всех отношениях, и попросил в последнем слове представить ему возможность искупить ошибки кровью.

В приговоре суда указано, что Павлов, Климовских, Григорьев и Коробков обвинялись по статьям 193–17/б (злоупотребление властью, превышение власти, бездействие власти и халатное отношение к службе лица начсостава РККА – высшая мера наказания) и 193–20/б (сдача неприятелю начальником вверенных ему сил и средств ведения войны – высшая мера наказания). Формулировка обвинения была следующей: «Таким образом, обвиняемые Павлов, Климовских, Григорьев и Коробков вследствие своей трусости, бездействия и паникерства нанесли серьезный ущерб Рабоче-Крестьянской Красной Армии, создали возможность прорыва фронта противником в одном из главных направлений и тем самым совершили преступления, предусмотренные ст. ст. 193–17/б и 193–20/б УК РСФСР»[271].