Во времена Саксонцев - Юзеф Игнаций Крашевский

– Нет на свете, – говорил он, – двух монархов, менее похожих друг на друга, чем эти двоюродные братья. Карл так одевается, что его за простого солдата можно принять, если бы не лицо и взгляд, пробивающий человека навылет. Одежда на нём такого сукна, которого бы Август для челяди своей не хотел. На пир он отродясь не сел, его двор также, а пьёт больше воды, чем вина. Доспехи и ботинки порой не снимает по несколько дней, как стоял, ложится спать с мечом, огромным как концерц, у изголовья. Драгоценностей на нём и при нём никто никогда не видел, на женщин не смотрит и знать их не хочет… Суровых обычаев, он прежде всего солдат, для себя и других неумолимый. Август при нём как кукла выглядит и смеяться над ним может, неотёсанным грубияном его именуя, но грубиян… бьётся и побеждает…

– Вы думаете, – вставил Слонский, который бывал на дворе и имел на нём приятелей, – что Август очень принимает к сердцу, что его людей убивают и пушки захватывают! Лишь бы у него Любомирскую и наложниц его не отобрали. Впрочем, что ему стоит новую контрибуцию наложить и акцизу сузить?

Через несколько дней после баталии, в которой его на голову побили, он пил, пировал и смеялся, как бы совсем ничего его не интересовало, что его красивейшую гвардию истребили… Ведь для него создан мир, а не он для мира. Карл XII когда-нибудь должен уступить, Австрия и император огласят своего курфюрста… могилы зарастут дёрном, а Август, покрытый алмазами Геракла и Самсона, на teatrum mundi будет претендовать.

V

Дрожащая, бледная, заплаканная, гневная княгиня Цешинская выбежала из садовой калитки и бросилась в открытую дверочку своей кареты… Она не смотрела на своих придворных и слуг… не знала, что предпримет, у людей не было никаких приказов.

Подошёл к ней старший спросить.

– Куда княгиня прикажет?

Цешинская должна была подумать… и неизвестно что бы решила сначала, если бы одновременно с придворным не появился Витке, который гонялся за ней…

Увидев его, прекрасная Уршула крикнула, почти обрадованная, потому что кого-нибудь иметь рядом после этой катастрофы, хотя бы для сочувствия, было облегчением над суровой болью.

– В местечко, в гостиницу! – воскликнула она. – Я падаю от усталости… раны Господни… Я оказалась тут среди какого-то сеймика, шума… нечего делать… не с кем говорить, а авантюристы головы потеряли…

Витке дал знак, чтобы искали гостиницу, поклонился и ушёл, а спутница, старая служанка княгини, некогда её нянька, Грондская, достала бутылочку с лавандовой водой и начала ею обливать и приводить в себя.

Не говоря ничего, до сих пор ещё наполовину ошеломлённая, лёжа на подушках кареты, ехала Цешинская в гостиницу… Взволнованная тем, с чем она там столкнулась, под впечатлением отповеди, какую дал ей Горский, она настолько потеряла силы, что из кареты её должны были чуть ли не руках выносить.

Там ждал её Витке; поглядев на него, ослабленная и больная, она немного отрезвилась. Надеялась, что, быть может, он привёз что-нибудь утешительное; но сначала ей было нужно вернуться к жизни, силам и обычному состоянию.

Старая Грондская знала её натуру, знала что и как говорить, чем утешить, и постепенно этими испробованными, известными ей средствами, сумела успокоить…

– Паночка, королева ты моя, – шептала она, лаская её, – тебе ли отчаиваться и сколько-нибудь принимать к сердцу? Разве ты не имеешь силы, разве не сможешь выбраться из самой большой путаницы? Смилуйся, не теряй только мужества! Не плачь, не показывай, что чего-то боишься. Ты королева, принцесса, ты выше их всех… для тебя нет страха…

Успокоив её так, Грондская признала правильным для одной дистракции позвать Витке, но у порога шепнула ему:

– Ежели вы имеете что-то нехорошее ей объявить, потому что это теперь такое фиглярское время, что у нас всё идёт наперекосяк, не выступайте сразу… Бедная женщина ужасно страдает…

Витке дал знак, что понял положение, и вошёл в комнату.

Прекрасная Уршула лежала на кровати, застеленной на скорую руку, с наполовину закрытыми глазами, точно умерла, но, увидев Витке, которого ей нетерпелось расспросить, вскочила так живо, так сильно, как если бы вовсе не была ничем тронута.

Она всегда такой была, одинаково лёгкой упасть и подняться.

– Что же имеешь мне поведать? – начала она, настаивая. – Смилуйся… Наверное, Грондская, которая меня жалеет, рекомендовала тебе меня щадить, я прошу, ничего не скрывай! Где король? Что делает? Что думает?

Она заломила руки.

– Бьют его и бьют… Солдат у него забирают, пушки, даже военную кассу! Говорят, что бочку золота швед после последней баталии захватил! Эти ваши саксонские генералы! Чего они стоят! Эти Флеминги, эти Карловицы и все, много их там. На параде это герои, а на поле боя хуже слуг.

И так, постоянно ломая руки, она начала ходить по покою. Витке до сих пор стоял молча.

Вдруг она подбежала к нему.

– Но это меня не касается, – сказала она, – говори мне правду! Что слышно из Дрездена? Что из Лейпцига? Что Август думает? Обо мне уже как бы забыл, а я тут за него в огонь бросаюсь.

Она уставила глаза в Витке, который стоял грустный и хмурый. Имел сострадание к бедной женщине, представив, что она страстно была привязана к королю, что от его непостоянства ужасно будет страдать. Поэтому обо всех проделках Августа, о которых он был осведомлён от Константини, молчал перед ней.

Думал, что эти легкомысленные романы, мимолётные, привязанность к княгине и её сыну легко уступят, что верный Август к ней вернётся, как это уже не раз бывало. Он хотел бы многое рассказать – колебался. Между тем воспламенённая, раздражённая, прекрасная Уршула поглядела пару раз в зеркало, которое ей на столе уже поставила Грондская, остыла постепенно и думала только о себе.

Витке, видя её теперь такой на вид вполне смирившейся, размышлял, не открыть ли ей всю правду, которую вёз с собой, хотя она была вовсе не утешительной.

Падение Цешинской готовилось уже давно, но теперь было почти неизбежным. Август даже доверил Константини, что был бы рад каким-либо способом, без шума и огласки, порвать с прекрасной Уршулой. Представлял, однако же, после показанной ею страсти, что нанесёт ей страшный удар. Ему было немного жаль её. Впрочем, в Польше этот разрыв мог быть для примаса вредоносным и отразиться на его деле, на оппозиции, на бурлящих элементах.

Поэтому откладывали решительный шаг, а ловкий Константини, сам не желая быть инструментом для этого,