Графиня Гизела - Евгения Марлитт

Она хотела проскользнуть мимо роковой двери, но, видно, не миновать ей было этого испытания.

Дверь распахнулась, и на пороге показался министр.

Бледный свет, проникавший сквозь синие занавески, придавал его безжизненному лицу еще более отталкивающее выражение. Он не сказал ни слова привета – словно боялся услышать звук человеческого голоса; тихо, но решительно взял девушку за руку и повлек ее через порог своего кабинета; рука его была холодна как лед. Гизела содрогнулась, точно на нее вдруг повеяло могильным холодом.

Он сделал знак удивленной гувернантке, что она ему не нужна, и закрыл за собой дверь.

Вступая в небольшую наглухо занавешенную комнату, Гизела подумала, что она задохнется, а министр еще закрыл единственное полузатворенное окно, и в воздухе остался только одуряющий запах духов, которые всегда и в избытке употреблял министр. Гизела ненавидела этот запах.

Пока он тщательно запирал окно, Гизела безмолвно остановилась у самого порога, бессознательно ухватившись за ручку двери, точно ей нужно было обеспечить себе возможность отступления. В этой комнате, которую она ненавидела, с тех пор как помнила себя, был только один предмет, на котором взор ее мог остановиться с любовью, – то был портрет ее покойной матери, висевший над письменным столом министра. Из широкой золотой рамы в полумраке, разлитом по комнате, выделялся светлый образ девушки с золотистыми кудрями. Большие голубые глаза ее смотрели так приветливо и доверчиво на мир Божий, точно она ждала, что путь ее жизни будет усыпан такими же цветами, как те, которые она держала в своих тонких прекрасных руках.

– Гизела, милое дитя, мне нужно с тобой поговорить, – сказал министр, подходя к ней.

Тон его голоса был мягок, исполнен грусти и даже нежен. Этот зловещий тон был хорошо знаком Гизеле, она всегда слышала его, когда бывала больна и несчастна, когда доктор стоял у ее изголовья, пожимая плечами и глубокомысленно покачивая головой, а госпожа фон Гербек в отчаянии ломала руки, – и теперь он только усилил давящее впечатление, вызванное в ней настоящим ее положением.

Вероятно, все это очень ярко отпечаталось на ее лице, потому что министр, нахмурившись, остановил на ней свой холодный, суровый взгляд.

– Только без сумасбродств, Гизела, – сказал он с грозной торжественностью. – Я взываю теперь к твоему рассудку, к твоей решительности, а больше всего к твоему сердцу… Через полчаса ты будешь знать, что твоим безрассудствам пришел конец. – Движением руки он пригласил ее сесть в кресло. Но в эту минуту приподнялась портьера боковой двери, и прекрасная мачеха, словно окутанная облаком розового газа, появилась на пороге. Черные глаза ее сверкали, лихорадочный румянец пылал на ее щеках.

Она медленно подошла к девушке и окинула ее таким злобным взглядом, что та содрогнулась.

– А! Так вот она, моя красотка! – сказала она хрипло. – Ты настояла на своем!.. И на будущей неделе произойдет официальное представление ко двору!.. Княгиня будет счастлива видеть около себя отпрыска знаменитого рода!

Министр вскочил как ужаленный. Солнечный свет, проникавший в полутемную комнату через отворенную дверь, окружил баронессу точно ореолом, но этот самый свет озарял и лицо ее супруга, на котором ясно выражались гнев и испуг.

– Ютта, не увлекайся, – процедил он сквозь зубы. – Ты знаешь, что я в своем кабинете совсем другой человек, чем в твоем салоне. К тому же я с самого начала нашего брака запретил тебе входить сюда без приглашения.

Суровый взгляд его остановился на роскошном туалете строптивой женщины.

– Впрочем, позволь полюбопытствовать, почему ты так рано облеклась в костюм? – сказал он несколько изменившимся тоном. – Неужели хозяйка вовсе не нужна в доме, переполненном гостями?

– Я сегодня не хозяйка дома, а гостья князя, милостивый государь; графиня Шлизерн занимает место хозяйки, – ответила она резким тоном. – Я оделась так рано потому, что туалет мой требует много времени, а мадемуазель Сесиль ужасно неповоротлива.

Она презрительно повернулась спиной к Гизеле и обеими руками откинула назад усеянное серебристыми блестками покрывало, спадавшее с ее головы. В этом идеальном наряде ее несравненная красота выступала еще ярче обыкновенного, но красота эта, по-видимому, не оказывала обычного действия на супруга. Его брови сдвинулись еще больше, он злобно закрыл глаза рукой, точно его что-то ослепило. И действительно, можно было ослепнуть от неисчислимых бриллиантов, которыми были усыпаны ее платье, шея и голова.

– Не прикажешь ли принять этот туалет за костюм цыганки, роль которой ты должна была изображать сегодня? – спросил он, не без примеси едкой иронии указывая на платье жены.

– Роль цыганки я передала госпоже Зонтгейм, ваше превосходительство, я же предпочла быть сегодня Титанией, – ответила она дерзко.

– И неужели для этого необходима такая роскошь бриллиантов? – сказал он раздраженным тоном. – Ты знаешь, как мне ненавистна подобная выставка драгоценных камней…

– Только с самого недавнего времени, друг мой, – прервала она его. – И я напрасно ломаю себе голову, что могло произвести в тебе такую перемену… Теперь ты презираешь те самые бриллианты, блеск которых прежде казался тебе необходимой принадлежностью твоей супруги при каждом ее появлении в обществе… Впрочем, твой вкус мог измениться, но мне до этот дела нет! Я люблю эти камни, люблю их до обожания! И я буду украшать себя ими, пока волосы мои черны, пока глаза мои блестят, пока я не умру!.. Эти бриллианты мои, я буду защищать свою собственность, даже если бы и пришлось пустить в ход ногти и зубы!

Как сверкнули при этом из-под вздернутой губы маленькие белые зубы очаровательной Титании!

– До свидания в лесу, прекрасная графиня Фельдерн! – воскликнула она с безумным смехом и вдруг как вихрь выбежала из комнаты.

Министр смотрел ей вслед, пока не исчезли за дверью последние складки ее газового платья и пока не замолк в отдалении легкий стук ее маленьких каблуков. Тогда он запер дверь, но портьеры не опустил – за портьерой удобно скрываться непрошеному слушателю.

– Мама очень раздражена, – сказал он спокойным голосом, обращаясь к Гизеле, которая все еще стояла, не переводя дух, точно окаменев. – Одна мысль, что один из твоих припадков мог бы нарушить праздник, приводит ее в ужас. К тому же она боится, что твое незнание света и жизни может поставить нас в затруднительное положение при твоем неожиданном, ничем не подготовленном представлении ко двору. Она, бедняжка, и не подозревает, что этому представлению никогда не бывать… И я даже не могу успокоить ее на этот счет, так как она должна узнать это из твоих уст, дитя мое!

Он взял ее за руку – его холодные пальцы дрожали, и когда девушка в недоумении посмотрела ему в лицо, взгляд его скользнул в сторону. Он повел ее к дивану и пригласил сесть рядом с собой. Но потом снова встал, приотворил дверь и удостоверился, не было ли кого в смежной комнате.

– Я должен сообщить тебе тайну, – вполголоса сказал он, – тайну, которую, кроме нас обоих, не должен знать никто… Бедное дитя! Я надеялся, что тебе можно будет пользоваться еще хоть годом полной свободы, но ты сама виновата в том, что случилось… Твоя необдуманная поездка верхом привела к ужасному перевороту в твоей жизни, и я принужден высказать тайну, которую я всей душой желал бы унести с собой в могилу.