Кузьма Минин - Валентин Костылев

– Вот они какие… – шептали сплетники. – И Куземка для себя норовит. Гляди, и он не лучше других окажется. И проклятый этот стрелец Буянов… Вдоволь небось набил карманы… А Пожарский – глупец! Опутают его, сердягу, до плахи доведут. В цари сдуру полез! Придет времечно – ответит и он.

И пошли, и пошли…

Минин крепко задумался над поступком Биркина. Как-никак, а изменил самый первый человек в ополчении – помощник старшего воеводы. У него все тайны ополченского лагеря. Шульгин – сообщник панов, он может выведать эти тайны у Биркина и продать их панам.

Разгневанный Кузьма нигде места себе не находил.

Кому верить? Бояре, к которым перешла в Москве власть от царей, осрамились, опозорили себя навеки; казацкие атаманы, осаждающие и поляков и бояр в Кремле, якшаются с вором Сидоркой, хотят провозгласить его царем. Заруцкий тянет «маринкина щенка» на престол, сына тушинского вора.

По городам, селам и деревням изменяют воеводы, дьяки и приставы, даже попы: присягают и Владиславу, и Сигизмунду, и шведскому королевичу, и псковскому вору Сидорке.

Первою мыслью Кузьмы было: подослать в Казань своих людей, чтобы они убили Биркина. Но Пожарский, услыхав об этом, пришел в сильное волнение. Грозил, если Кузьма так поступит, он, Пожарский, уйдет из Нижнего и навсегда откажется от воеводства в ополчении. Кузьма взял свои слова обратно.

И придумал другое: послать в Казань стойких посадских людей, попов и татарских мурз, чтобы пустили они там молву о непобедимости нижегородского ополчения. Надобно всю правду рассказать казанскому населению о боевом духе ополченцев, о готовности их постоять за правду «до смерти».

Пожарский одобрил. Решено было еще крепче объединиться с ближними городами, еще сильнее вооружиться, лучше одеться, обуться, больше запасти всякой пищи, откормить посытнее коней и двинуться к Ярославлю.

* * *

Поздно вечером, возвращаясь из Съезжей избы, Минин зашел к Марфе Борисовне. Дверь открыл Гаврилка. Марфа Борисовна уже легла спать. Услыхав голос Минина, она быстро оделась и вышла из опочивальни в переднюю горницу навстречу гостю.

– Добро пожаловать, Кузьма Минич! А я помолилась о вас обо всех да и спать было…

– Голова у нее что-то болит. Устала! – сказал Гаврилка, вздыхая.

– Прошу прощенья, коли так!

– Да нет, Кузьма Минич, не больно я устала, ничего не делая, молясь только богу.

– И то благое дело, Марфа Борисовна.

– Ты бледен. И голос словно не твой! Не стряслось ли какой беды, Кузьма Минич, спаси бог!

– Да что уж тут… – Минин оглянулся по сторонам. – Али присесть?..

Марфа Борисовна всполошилась:

– Ах, да что же это я?! Садись, садись, дорогой гостюшка… Милости просим!

Минин поставил в угол посох, сел на лавку, вздохнул:

– Хваленый наш радетель общего дела, ляпуновский выкормыш Ванька Биркин переметнулся, сукин сын, на сторону ляхов. Что ты тут скажешь?!

Марфа Борисовна всплеснула руками:

– Биркин! Иван Иваныч!

– Да, Иван Иваныч, чтоб ему на том свете бесы кишки выворотили.

– Да верно ли это, Кузьма Минич? Нет ли поклепа тут?!

– Протопоп Савва донес. Человек честный. Самого-то едва выпустили из Казани.

Марфа Борисовна села у стены против Минина, бледная, взволнованная.

– Да как же это так?.. – испуганно проговорила она. – Против своих же?!

– А против кого шел Елагин? Против кого он подымал злобу в Курмыше? Против своих же, против нас. А Звенигородский? Веришь ли ты ему?!

– Нет, не верю… – тихо ответила вдова.

– То-то и есть! Много еще у нас в уезде тайных друзей Биркина… Не зря он провел здесь полтора года. Не зря имел своих соглядатаев.

– Что же теперь делать?!

Минин поднялся с места, заходил широкими размашистыми шагами из угла в угол по горнице, как бы обдумывая ответ.

Наступило тяжелое молчание.

Вдруг Минин приблизился к Марфе и тихо сказал:

– Теперь нечего нам ждать Биркина с казанцами. Готовься! Через несколько дней выступим. Пока реки не разлились. Митрий Михайлыч готов. На народ надеемся. Народ не изменит.

Марфа Борисовна взяла его за руку.

– Родной, Кузьма Минич, как же мы-то тут без тебя останемся?!

– Без меня остаться не страшно, а вот без Москвы… Лучше умереть! Не надо мне тогда и никого и ничего. Пропадай всё, ежели врагов не одолеем… К чему тогда наша жизнь?.. Холопам королевских панов пятки чесать?! Помилуй бог! Господь не допустит того.

Марфа Борисовна съежилась, маленькая, испуганная. Кузьма подошел к ней и укоризненно покачал головой:

– Ну вот! И ты такая же! Я вон Татьяне уже и не говорю. Слезы надоели! Видеть я их не могу. Тебе сказал, думал – обрадуешься… веселая станешь, а ты вон, гляди… трясешься вся! Эх, бабы, бабы! Все вы одинаковы.

Лицо Минина стало строгим.

– Ну что, если бы мы теперь все заревели! Я так думаю, ты бы нам ни одного корабленника[50] не дала… Вот тогда бы и я заплакал, глядя на таких воинов, а теперь… ты взгляни на наших ратников – душа радуется. Сами в Москву рвутся. Требуют. А почему? Они знают свою силу.

Кузьма подошел к двери и крикнул:

– Ортемьев!..

Дверь распахнулась – влетел Гаврилка.

– Эк, ты скорый какой! – засмеялся Минин. – Вот, братец! Дождались мы с тобой праздника. Собирайся.

Гаврилка вопросительно взглянул на Минина.

– Чего зенки вытаращил?! В Москву пойдем.

Марфа Борисовна ревниво следила за выражением лица Гаврилки. Парень взялся руками за голову, хотел что-то сказать, но, охваченный радостью, запутался и, низко поклонившись Минину, побежал обратно в сени.

Минин, растроганный, молчаливый, опустив голову на грудь, подошел к окну:

– Тьма!.. На посаде еще ничего не знают, спят, как дети… – он вздохнул. – Дети и есть! Вот кому надо плакать! Мне!

Марфа Борисовна подошла к нему:

– Минич, что ты говоришь!

– Говорю, что знаю. Но плакать не буду. Господь Бог не оставит народ. Из детей люди станут взрослыми, но мне не видеть того. Да, Марфа Борисовна, много силы в человеке. Ну, прости, побеспокоил тебя! Покуда прощай! Молись о нас. Твоя молитва угодна богу.

Низко поклонился Минин вдове и вышел на волю. За окном слышны были его тяжелые шаги и стук посоха.

Проводив гостя, Марфа Борисовна пошла в горницу к Гаврилке.

Он сидел на полу и при свете ночника с большим усердием точил о камень саблю.

– Парень, что ты?

Гаврилка оторвался от работы, посмотрел на вдову хмуро: