Повседневная жизнь Москвы в Сталинскую эпоху. 1930-1940 года - Георгий Андреевский

Работник Московского городского комитета партии Романычев как-то стал свидетелем сценки, произошедшей в табачном магазине: покупатель потребовал папиросы «Звездочка», а продавец заявил ему, что этих папирос в продаже нет, кончились. Тогда покупатель возмутился: «Как же нет, если они на витрине выставлены!», на что получил ответ: «Я, гражданин, из-за вас витрину ломать не буду».

«Вот вам и культурное обслуживание покупателей! – с досадой сказал по этому поводу Романычев на совещании в Горторге. – А ведь сейчас, как никогда, встает вопрос повышения деловой и политической квалификации продавцов… Были случаи, – понизив голос продолжал он, – когда люди, окончившие Плехановский институт, не могли ответить ни на один политический вопрос».

Работника горкома такое положение не могло не беспокоить. Мало того, что продавцы грубы, нечисты на руку, так еще и политически неграмотные. Более того: чем неграмотнее, тем грубее. С продавцами проводили политзанятия, им читали лекции на темы: «Ленин и Сталин в борьбе за партийность в марксистской философии», «Влияние коммунистического манифеста на развитие марксистского движения в России», «Ленин и Сталин о коммунистическом воспитании», «Борьба за единую демократическую Германию» и даже «Низкопоклонство перед Западом в советском литературоведении». (В стране шла борьба с космополитизмом.) Однако ничего на них не действовало, а самые несознательные продавщицы готовы были чистить картошку, лишь бы лекцию не слушать.

В начале 1948 года в некоторых продовольственных магазинах стали проводиться покупательские конференции. На них приглашались покупатели, прикрепленные к магазину. Те, конечно, не хотели портить отношения с работниками прилавка, так как зависели от них, и поэтому, как правило, хвалили продавцов и директора. Правда, кое-какая критика на страницы протоколов конференций все-таки просачивалась.

Люди требовали не навязывать им принудительный ассортимент товаров (к свежей треске, например, добавлять не совсем свежую селедку), просили вывешивать в магазине объявления о сроках действия талонов на получение продуктов, возмущались тем, что фасоль в магазине очень «мусорная» и т. д. А один невезучий старичок как-то сказал на одной из конференций: «Иногда придешь в магазин, а продуктов нет. Продавцы говорят: „Подождите, обещали привезти“. И вот ждешь, ждешь – ничего нет. Только уйдешь, а оказывается, привезли».

В магазинах, торгующих рыбой и мясом, в конце дня, когда москвичи шли с работы, прилавки пустели. Оказывается, директора не любили в конце дня выдавать продавцам под отчет продукты. Почему? Потому что продавцы, вместо того чтобы пустить их в продажу, могли взять да и продать их на рынке втридорога. Директоров, конечно, можно понять, но покупателям от этого не легче. Бывало, что соленые огурцы возьмут да пропадут из продажи. Почему? Да потому, что те же директора магазинов не желают с ними связываться: уж в очень больших бочках их завозили с базы. Некому в магазине такие бочки двигать. Работали-то в магазинах в основном женщины да инвалиды. Не любили по той же причине продавцы торговать молоком в бидонах. Большими и тяжелыми были эти бидоны. Весили они вместе с молоком сорок пять килограммов. Куда спокойнее и легче было торговать «лежкоспособными» товарами, такими, как крупа, сахар, конфеты. «Нележкоспособными» же, скоропортящимися, старались больше торговать перед праздниками, когда их расхватывают.

Не любили продавцы торговать и дешевой, «столовой», картошкой. Только вымажешься, а прибыли никакой. А нет прибыли – нет плана, а нет плана – нет зарплаты.

Правда, зарплата продавца в годы войны от его труда не очень-то и зависела. Она определялась исходя из его же заработка за последние три месяца. В 1947 году этот порядок отменили и ввели опять, как до войны, «индивидуальную сдельщину». Были вновь установлены нормы рабочей нагрузки на продавца, перевыполнение которых влияло на заработок.

Чтобы как-то еще стимулировать труд работников прилавка и общественного питания, в том же году руководство разработало систему их морального поощрения. Были учреждены звания «Лучшего продавца», «Лучшего повара», «Лучшего буфетчика», «Лучшей посудомойки», «Лучшей уборщицы», «Лучшей свинарки». «Лучшие» должны были не только хорошо работать, содержать в чистоте свое рабочее место, быть вежливыми и культурными, а также соблюдать правила личной гигиены. Кроме того, «Лучший повар», например, должен был проявлять изобретательность «в наилучшем приготовлении блюд из новых видов сырья (дикорастущих растений, белковых дрожжей) и в снижении норм отходов», а «Лучшая посудомойка» должна была вносить «рационализаторские предложения по улучшению работы предприятия».

Портрет того, кто три месяца подряд считался «лучшим», вывешивался на Доску почета. Тот, кто ходил в «лучших» полгода, получал Почетную грамоту, и фамилия его заносилась в Книгу почета.

Ну а тот, кто становился «Отличником социалистического соревнования», получал специальный значок.

А что «давало» работнику признание его «лучшим», «победителем» или «отличником»? Помимо морального удовлетворения, почета и уважения, от которых с таким презрением всегда отмахиваются лодыри и разгильдяи, такое признание должно было учитываться при распределении жилой площади, путевок в санатории и дома отдыха, а также при поступлении детей-»отличников» в учебные заведения Министерства торговли.

Учитывая же, что на улучшение жилищных условий мало кто тогда рассчитывал, как и на путевки в санатории, а о поступлении детей в торговую школу и не думал, то главным стимулом в работе по-прежнему оставалась зарплата.

У московских лотошников зарплата была сдельная. В Москве после войны лотошников стало много. Летом 1948 года на улицы столицы их высыпало каждый день до пяти тысяч. Свои лотки они носили на ремне, накинутом на шею. Когда останавливались, ставили под лоток складные козлы. Не все лотки поощряло московское руководство. В апреле 1949 года торговлю с устаревших лотков можно было вести только за кольцом «А», то есть за Бульварным кольцом, которое трамвай «А» преодолевал за сорок минут. Потом появились лотки «баянчики». Они были не такие громоздкие и более симпатичные. В городской торговле вообще соблюдалось единообразие. Даже цвет лотков для мороженого утверждался специальной комиссией для всей Москвы.

Первое время лотошники торговали только мороженым, потом стали торговать мороженым и табачными изделиями одновременно. А в конце сороковых чем только они не торговали! И едой, и галантереей, и детскими книжками. Торговали даже горячими котлетами, сосисками и сардельками со специальных «мармитных» тележек с кипятком. Винно-водочные изделия продавали с лотков в таре по сто и двести пятьдесят граммов, не более.

Каждый лотошник имел свою «стоянку», то есть место, где должен был торговать. Но многие торговали совсем в других местах. Объяснялось это тем, что на «стоянках» торговля шла плохо, а там, где торговать не разрешалось, – хорошо.

Лотошница Перепелкина, например, имела стоянку на улице Москвина (Петровский пер.), а торговать ходила к Стереокино, на площадь Революции. «Здесь, – рассказывала Перепелкина на совещании в Управлении торговли, – милиционеры тебя, как собаку, гоняют и по шее надают. Они у нас на нервах играют». Тут лотошница замялась, а потом вымолвила: «А может быть, и мы у них на нервах играем. Гоняют нас милиционеры потому, что у нас нет разрешения на стоянку». У лотошницы Веселовой стоянка была на Ваганьковском рынке, а стояла она у станции метро «Смоленская». «… Торгую мороженым культурно, вежливо, – рассказывала Веселова. – Подходит милиция, толкает, забирает в отделение. Там я плачу штраф 20 рублей… А как-то меня оштрафовали на 20 рублей и мороженое растаяло на 60».