Сердце бури - Хилари Мантел

Де Робеспьер. Продемонстрировать? Мы не фокусники, мсье. Мы здесь не для того, чтобы вытаскивать из шляпы кроликов.

Мирабо. На вашем месте я не был бы так в этом уверен.

Де Робеспьер. Если мы предполагаем, что некто обладает выдающимися талантами, разве сейчас не лучшее время их проявить?

Мирабо. Я понимаю вас, но думаю, что ради общего блага вам следует отступиться. Я должен быть уверен, что ничто не отвлечет слушателей от моей речи. Иногда бывает полезно соединить известное имя с…

(Мирабо резко замолкает. Он замечает на тонком угловатом лице гостя оттенок презрения, хотя голос все так же почтителен.)

Де Робеспьер. Моя речь хорошо написана, этого вполне довольно.

Мирабо. Да, но оратор… скажу вам честно, мсье де Робертпер, я провел ночь, работая над речью, и утром собираюсь выступить. Вынужден по-дружески просить вас найти иное время для вашего дебюта или ограничиться несколькими словами в мою поддержку.

Де Робеспьер. Я не готов на это пойти.

Мирабо. Не готовы? (Граф с удовольствием отмечает, как вздрагивает депутат, когда он повышает голос.) Мне принадлежит решающее слово на наших заседаниях, а вас не знает никто. Депутаты не перестанут шушукаться, чтобы выслушать вас. Ваша речь многословна, напыщенна, да вас просто освищут.

Де Робеспьер. Не пытайтесь меня запугать. (Это не похвальба. Мирабо изучающе разглядывает депутата. На свете мало людей, которых он не способен запугать.) Послушайте, я не заставляю вас отказаться от вашей речи. Если считаете нужным, прочтете свою, а я свою.

Мирабо. Но, черт вас побери, они об одном и том же!

Де Робеспьер. Да, но поскольку вы известный демагог, вас могут не послушать.

Мирабо. Демагог?

Де Робеспьер. Политикан.

Мирабо. А вы тогда кто?

Де Робеспьер. Я простой человек.

(Лицо графа становится пунцовым, он запускает ладонь в волосы, так что они встают дыбом.)

Мирабо. Вы станете посмешищем.

Де Робеспьер. Это мое дело.

Мирабо. Полагаю, вам не привыкать.

(Он отворачивается. В зеркале оживает Дюровере.)

Дюровере. Могу я предложить компромисс?

Де Робеспьер. Нет. Я уже предложил ему компромисс – он отказался.

(Наступает молчание. В молчании граф тяжело вздыхает. Возьми себя в руки, Мирабо. Сейчас же. Помирись с ним.)

Мирабо. Мсье де Робинспер, полагаю, мы друг друга не поняли. Нам не стоило ссориться.

(Де Робеспьер снимает очки и трет большим и указательным пальцами уголки воспаленных глаз. Мирабо замечает, что его левое веко нервически подергивается. Победа, думает он.)

Де Робеспьер. Я должен идти. Вам стоит поспать пару часов.

(Мирабо улыбается. Де Робеспьер смотрит на ковер, где валяются смятые и разорванные листы его речи.)

Мирабо. Прошу прощения. Приступ детской ярости. (Де Робеспьер наклоняется и легким движением, словно ничуть не устал, подбирает бумаги с пола.)

Мирабо. Швырнуть их в камин? (Де Робеспьер покорно отдает ему бумаги. Видно, с каким облегчением граф расслабляет мышцы.) Вы должны как-нибудь непременно заглянуть ко мне на ужин, де Робертпир.

Де Робеспьер. Спасибо, с удовольствием. Не тревожьтесь о бумагах – у меня остался черновик, по которому я смогу прочесть мою речь. Я всегда сохраняю черновики.

(Уголком глаза Мирабо видит, как Дюровере встает, задевает кресло и незаметно прикладывает руку к сердцу.)

Мирабо. Тейтш.

Де Робеспьер. Не зовите слугу, я сам найду выход. Кстати, мое имя Робеспьер.

Мирабо. А я думал «де Робеспьер».

Робеспьер. Нет, просто Робеспьер.

Д’Антон пришел в Пале-Рояль послушать Камиля. Он бродил в толпе, ища опоры, чтобы скрестить руки и наблюдать за происходящим с бесстрастной улыбкой. Камиль резко заметил:

– Вы не можете всю жизнь вот так ухмыляться. Пришло время занять позицию.

– Вы советуете мне притворяться?

Теперь Камиль постоянно был с Мирабо. Его кузен де Вьефвиль предпочитал его не замечать. В Версале депутаты выступали, как будто в этом есть какой-то смысл. Когда слово брал граф, поднимался гул неодобрения, словно шорох осенних листьев. Двор до сих пор не прислал за ним, и по вечерам, чтобы подбодрить себя, он нуждался в компании. Граф убеждал Лафайета привести с собой либерально настроенных дворян. Поговорите с бедными кюре, просил он аббата Сийеса, чаяния простого народа им ближе, чем нужды епископов. Аббат складывал пальцы домиком: это был спокойный, хрупкий, бледный мужчина, который ронял слова, словно они высечены на камне, никогда не шутил и не спорил. Политика, говорил он, это наука, которую я довел до совершенства.

Затем граф принимался наседать на мсье Байи, которого депутаты третьего сословия избрали своим председателем. Мсье Байи хмуро смотрел на него: он был знаменитым астрономом, и его разум, как кто-то сказал, был обращен скорее к революциям[11] небесным, нежели к земным. Революция была у всех на устах – не только в Пале-Рояле, но и здесь, среди кистей и позолоты. Вы могли слышать его из уст депутата Петиона, когда тот склонял напудренную голову к уху депутата Бюзо, привлекательного молодого адвоката из Эвре. Двадцать-тридцать депутатов постоянно сидели вместе, часто недовольно роптали, иногда смеялись. Первую речь депутата Робеспьера исключили из регламента по формальной причине. Все гадали, как ему удалось с самого начала так огорчить графа. Мирабо прозвал его «бешеным ягненком».

Архиепископ Экса явился к депутатам третьего сословия с черствым, как камень, куском черного хлеба, проливая крокодиловы слезы. Он увещевал их перестать тратить время в тщетных дебатах. Люди голодают, а вот то, что они едят. Он предъявил хлеб депутатам, мягко сжимая кусок большим и указательным пальцами, затем вытащил вышитый гербами платок и стряхнул с рук сине-белую плесень. Отвратительно, согласились депутаты. Лучшее, что они могут сделать, сказал архиепископ, это забыть процедурные разногласия и создать общий с двумя другими сословиями комитет, чтобы обсудить, как одолеть голод.

Робеспьер поднялся и направился к трибуне. Он подозревал, что его попытаются задержать, видел, как депутаты вскакивают со скамей, чтобы успеть первыми, поэтому по-бычьи опустил маленькую аккуратную голову, всем видом давая понять, что готов отбросить с пути любого. Если объединиться с другими сословиями хотя бы на одно заседание, ради единственного голосования, третье сословие проиграет. Это трюк, и архиепископ явился, чтобы его провернуть. Несколько шагов были долгими, как поле битвы, и он карабкался на холм, по колено в грязи, выкрикивая: «Нет, нет, ни за что!», а ветер относил в сторону его голос. Сердце как будто подпрыгнуло и застряло в глотке комом в точности того же размера, что кусок хлеба на ладони у епископа. Он обернулся, увидел поднятые озадаченные лица и услышал свой отчетливый яростный голос: