Цареубийство. Николай II: жизнь, смерть, посмертная судьба - Семен Резник

В столкновениях с полицией было убито несколько человек; их похороны вылились в еще более грозные демонстрации. Когда против демонстрантов вызывали казаков, демонстранты не разбегались, а строили баррикады.

Забастовки протеста охватили многие предприятия Москвы, Харькова, Варшавы; в Риге бастовало 40 тысяч рабочих, восемь тысяч — на верфи в Николаеве. Волнения охватили крестьянство, остававшееся по преимуществу безземельным и малоземельным.

Но вот — объявлен манифест о войне, и, словно по волшебству, революционные выступления превращаются в патриотические манифестации. Улицы запружены народом, но вместо красных флагов над толпами развеваются государственные, вместо революционных песен звучит «Боже, царя храни!»; с балконов и с возвышений раздаются пламенные речи, но не «долой самодержавие!», а в защиту «братьев-славян». Председатель Думы Родзянко, смешавшись с толпой, с изумлением узнавал, что она состоит в основном из тех самых рабочих, которые только что «ломали телеграфные столбы, переворачивали трамваи и строили баррикады»[234]. «Аграрные и всякие волнения в деревне сразу стихли в эти тревожные дни, и как велик был подъем национального чувства — красноречиво свидетельствуют цифры: к мобилизации явилось 90 % всех призываемых, явились без отказа и воевали впоследствии на славу. Настроение было далеко не революционное, а чисто патриотическое и воодушевленное»[235].

Лидер кадетов Милюков и вся его партия без колебаний выступили за войну. Более того, в поддержку войны выступили наиболее авторитетные лидеры революционной эмиграции — Плеханов, Кропоткин и другие. Бурцев вернулся в Россию, чтобы лично участвовать в борьбе с врагами отечества, но был арестован и отправлен в ссылку. Ленин в Цюрихе заклеймил «социал-предателей», но большевистские лидеры в самой России, зная доминирующие настроения рабочих, растерянно мялись и не знали, каких лозунгов держаться…

Я далек от мысли, что война была развязана с сознательным расчетом — остановить революционный подъем, как это безуспешно пытался сделать Плеве десятью годами раньше. Тут был не расчет, а инстинкт самосохранения власти, и он сработал безошибочно. Войну в Европе, в непосредственной близости от жизненных центров страны, население восприняло иначе, чем далекую японскую.

Непонятно было только одно — какова цель войны? Милюков, считавшийся специалистом по иностранной политике, и в особенности — по Балканам, пытался дать «общее понимание смысла войны, ее значения для России, ее связи с русскими интересами, [на чем] предстояло объединить русское общество». Он написал об этом сотни статей, которые «могли бы составить несколько томов», а добился только ироничного прозвища Милюков-Дарданелльский[236]. Вот ради чего русский мужик должен был покинуть родную хату, мерзнуть в траншеях, кормить своим немытым телом тифозную вошь. Вот для чего предстояло ему погибнуть или остаться калекой, вот для чего надо было осиротить целое поколение детей, в конец разорить и без того бедствовавшую русскую деревню, заморить голодом и холодом города, поставить на карту само существование России! Ради Дарданелл!

Ввязавшись в небывалую по масштабам войну, страна не только не сумела определить своей национальной цели, но под мудрым руководством неунывающего военного министра Сухомлинова она оказалась ужасающе неподготовленной. Правда, по его оптимистическим подсчетам, армия была всем обеспечена сверх головы — на шесть месяцев! А поскольку война должна была закончиться раньше, то беспокоиться было не о чем.

Похоже, что так считал и великий князь Николай Николаевич, назначенный главнокомандующим. Патронов войска не жалели, снарядов не берегли, чем и обеспечивались относительные удачи первых месяцев. Правда, армия генерала Самсонова, уверенно двинутая в Восточную Пруссию, попала в окружение и погибла; зато австрияков русские войска вытеснили из Галиции, вторглись в австрийскую часть Польши. Потери были велики, но с этим командование не считалось: людишек в России хватало. Вот боеприпасы и снаряжение быстро истощались, а пополнений почти не поступало.

Уже в ноябре 1914 года главнокомандующий вызвал в ставку Родзянко и взмолился: «Я в безвыходном положении, армия без сапог, помогите!»

Срочно требовалось четыре миллиона пар сапог. Много это или мало? Для казенных предприятий, на которые только и ориентировалось правительство, то было непосильное бремя, но не для частной промышленности. Всего-то и дела — собрать съезд представителей общественных организаций, обсудить положение и распределить заказы по предприятиям в зависимости от их реальных возможностей. Но когда Родзянко обратился к министру внутренних дел Н.А. Маклакову за официальным разрешением на проведение съезда, тот ответил:

«Я не могу дать вам разрешение на созыв такого съезда; это будет нежелательной и всенародной демонстрацией в том направлении, что в снабжении армии существуют непорядки. Кроме того, я не хочу дать этого разрешения, так как, под видом поставки сапог, вы начнете делать революцию»[237].

Правительство оказалось неспособным обеспечивать фронт оружием, боеприпасами, продовольствием; но, как собака на сене, не позволяло мобилизовать на это дело общественные организации и частную промышленность.

«При поездке моей в Галицию на фронт, весной 1915 года, я был свидетелем, как иногда отбивались неприятельские атаки камнями, и даже было предположение вооружить войска топорами на длинных древках», — писал Родзянко[238].

Фронт был прорван, началось беспорядочное отступление, враг вторгся на территорию России. Участились случаи, когда русские солдаты сдавались в плен — без боя, целыми ротами и батальонами, порой массовые сдачи принимали характер эпидемии. Как констатировал еще в январе 1915 года командующий северо-западным фронтом генерал Н.В. Рузский, «к прискорбию, случаи добровольной сдачи в плен среди нижних чинов были и бывают, причем не только партиями, как сообщаете Вы, но даже целыми ротами»[239]. Известный историк М.К. Лемке, чьи военные дневники составили том более 800 страниц, приводит немало примеров того, как командование пыталось бороться с этой эпидемией. Вот выразительный фрагмент приказа по IV армии от 4 июня 1915 г.:

«Приказываю также: всякому начальнику, усмотревшему сдачу наших войск, не ожидая никаких указаний, немедленно открывать по сдавшимся огонь из орудий, пулеметный и ружейный»[240].