Золушка с Чистых прудов - Вера Васильева

Как же это верно написано о самочувствии актрисы! Какое это счастье – прийти за час до начала спектакля, сесть за свой гримировальный столик, и – начинается волшебство! Видишь в зеркале свое чистое невыразительное лицо и, словно белый лист бумаги, начинаешь изменять его, приближаясь к желанному образу героини, к той, которая мерещится в бессонные ночи. Мое лицо, как мне кажется, достаточно заурядно, его надо сделать лицом нервной, страдающей, достаточно высокомерной театральной звезды. Звезды, упавшей с пьедестала! Очень несчастной, но очень гордой. Позже, когда уже начались репетиции, я долго искала прическу, понимая, что мои седые, легкие, безвольные волосы не подходят к образу «Примадонны». Я остановилась на современной стрижке, затем долго искала подходящий парик, который изменил мое старомодное лицо. При помощи грима я добилась того, что ресницы, разрез глаз, брови стали жестче, современнее и, в общем, мое лицо превратилось в лицо женщины, уверенной в себе. И окончательно все изменил костюм, как всегда, талантливо придуманный моей любимой художницей Диной Могильницкой. Огромное количество крупных украшений, темного золота, модные туфли, и вот уже нет меня, очень обычной, ничем не выделяющейся в толпе московских женщин, а есть образ актрисы с ног до головы. В ней всё ее, всё не я.

Я – только в том, что понимаю ее, сочувствую, сострадаю ей, борющейся со своим одиночеством, со своим отчаяньем, душа моя соединяется с ней. Но ведь это – не идеальный образ, в ней все пороки театра, театральность жестов, а иногда и чувств, презренье к дилетантству, знание интриг театра, знание своей зависимости от режиссера, который, как говорит моя героиня, «или Бог, или Убийца, но есть еще бездарности». Знание жизни театра изнутри делает мою героиню жесткой, умной, ироничной, но через все эти наслоения в ней не утихает восторг перед искусством, перед сценой.

Вот я и описала, какой мне представляется моя героиня Элизабет Мадран, которую я вот уже два года играю на малой сцене нашего театра (на «Чердаке») с дорогими моими партнерами Олегом Вавиловым и Антоном Кукушкиным.

Но я невольно отвлеклась от подробного повествования о появлении спектакля, когда дело коснулось моей роли. И теперь продолжу рассказ о том, как появились эта пьеса и этот спектакль в нашем театре. Может быть, молодая актриса, находясь без интересных ролей, воспользуется моим примером и найдет для себя желанный материал.

Я показала Александру Ширвиндту мой вариант пьесы Франсуазы Саган. До этого пьесу прочел Юрий Васильев, к которому я очень хорошо отношусь за его талант, трудолюбие и веселую нежность в наших отношениях.

Ширвиндт прочел пьесу и, так как она по своей камерности рассчитана только на малую сцену, значит, риск небольшой, отнесся к ней благосклонно. Правда, он сказал, что я, дополнив пьесу монологами, все сделала любительски, непрофессионально и нужно обратиться к настоящему драматургу. И такой драматург нашелся, им стала талантливая актриса Театра Российской армии Валентина Асланова. В результате пьеса видоизменилась и даже приобрела другое название – «Ждать?!». Заняться этой постановкой поручили Юрию Борисовичу Васильеву. Я чувствовала, что у него есть большое желание поставить эту пьесу и поработать со мной, представив меня в новом качестве.

Вообще в нашем театре очень часто ощущалось стремление изменить меня, сделать более сильной, менее милой (за милоту меня часто упрекали мои коллеги, им всегда хотелось, чтобы я была другой, а публике всегда хотелось, чтобы я была той, которую они полюбили по моим первым ролям). Я иногда обижалась в душе, что мои качества, которые привлекли внимание Бориса Голубицкого из Орла, когда он предложил мне роль Кручининой в «Без вины виноватые» Островского, и Веру Ефремову из Твери, у которой я играла Раневскую в «Вишневом саде» Чехова, – эти качества в моем театре особой цены не имели.

Юрий Борисович тоже решительно сказал, что роль надо играть жестко, без всякой жалости, слабости, очень трезво. И, как ни странно, я была с ним абсолютно согласна, потому что, будучи склонной к романтическому восприятию жизни, я прожила в театре, трезво видя все недостатки, всю жестокость, безразличие к судьбе артиста, одиночество и заброшенность многих актеров, которые когда-то доставляли столько радости зрителям, влюбляя в себя, в свой талант, блистая на сцене в прекрасных ролях.

Работая над ролью, я думала о многих актрисах, которые, упиваясь своими воспоминаниями о прошлых успехах, становились смешными и жалкими, и эти черты я находила закономерными у своей Элизабет Мадран. Я ловила себя на том, что моя героиня, как временами и я сама, не понимает ни своего возраста, ни изменившихся обстоятельств и готова в любую минуту играть и Маргариту Готье, и Адриену Лекуврер, женщин, которые растворяются в любви и согласны умереть ради любви, которые на сцене испытывают великие потрясения.

Мой последний монолог в этом спектакле – это исповедь актрисы. Некоторые зрители иногда, подойдя ко мне после очередного спектакля, говорили, что воспринимали слова роли как мои собственные. Я стою на темной пустой сцене одна в луче прожектора: «Простите, что я заставила вас так долго ждать, но я сама всю жизнь ждала этой счастливой минуты. В лучах этих прожекторов сгорают мгновения, которые никогда не повторятся. Как не повторятся лица тех, кто сегодня сидит в зале. Быть актером очень трудно, а женщине-актрисе – особенно. Все зависит от тысячи обстоятельств, все так зыбко… И иногда талант, талант от Бога, так может и погибнуть, не раскрывшись. Я прожила большую жизнь, но я двигаюсь дальше, пока у меня есть Вера и Надежда уйти от нашей холодной, жестокой действительности в мир красоты и иллюзии, без которых я не могу жить…» И после паузы я заканчиваю спектакль, как положено в театре, достаточно мажорно: «Со мной мои друзья – Иван Турнер, Люсьен Руло». Мои партнеры выходят на поклон, и, смотря на притихший зал, я говорю: «А вы что загрустили? Ведь это же театр!» Музыка, цветы, аплодисменты…

Итак, мы начали репетировать пьесу «Ждать?!» В. Аслановой на «Чердаке». И сразу вспомнился мне тот же чердак Театра сатиры, только было это более полувека тому назад. Репетировала я Негину в «Талантах и поклонниках» Островского, сцену с матерью – Александрой Скуратовой. Чудная женщина, прекрасная актриса! Но как же долго я живу, если мои первые шаги я делала рядом с женщиной, работавшей еще в начале XX века в театре Корша, влюбившейся в его директора Шлуглейта. Эти имена мне попадались в книгах, мемуарах, старинных пожелтевших журналах. Все эти люди были из XIX века, а сейчас XXI, и я, наверное, кажусь нашей молодежи каким-то экспонатом. Но я не чувствую, что чужая им, – театр объединяет всех нас. На сцене, на репетиции мы все становимся учениками, все так же волнуемся, все так же не уверены, пока зритель не даст нам почувствовать, что мы на правильном пути.

Но вернемся к нашим репетициям. Вариант пьесы «Заноза», который сделала В. Асланова, мне понравился, хотя я лишилась любимых монологов, но выросли роли моих партнеров. И это меня порадовало, потому что они мне очень нравятся. Олег Вавилов, еще когда работал в Театре на Малой Бронной, всегда казался мне очень талантливым, обаятельным и с огромным творческим резервом. Помню, посмотрев «Анну Каренину» в постановке Андрея Житинкина, где Вавилов очень светло, по-своему сыграл Каренина, я пришла за кулисы, не будучи знакома с ним, и поблагодарила за великолепно сделанную роль. Он поразил меня тем, что на сцене был не закрытый мундиром, скучный, положительный человек, а живой мужчина со сдержанной, но трепетной страстью к прекрасной, не любящей его женщине. И вот этот артист приходит в наш театр и становится моим партнером. Мне так легко его любить, а это необходимо в моей роли. В ней все – и надежда вернуться в театр, и страстное желание быть для него все той же влекущей женщиной, которой была до катастрофы. Если я, Элизабет Мадран, для него, Ивана Турнера, все та же, я еще могу жить, могу бороться; но я чувствую, как он тяготится мною, как ему хочется вырваться из этого круга моих страданий. По своей роли я стараюсь этого не замечать, делаю вид, что все та же, но… нервы не выдерживают, и я кричу ему с ненавистью: «По чьей вине я два года валяюсь в этой конуре, как побитая собака?! Ты предатель! Ты меня предал! Я ненавижу тебя!» Как же мне трудно давались эти слова на репетициях, хотелось плакать, хотелось жалости, но я понимала, что отчаяние доводит мою героиню до ненависти, и пыталась быть правдивой, то есть жестокой, неистовой, не похожей на себя привычную. Кажется, в какой-то степени мне это удалось.