Ловец бабочек. Мотыльки - Карина Демина

…он просто стоял в храме и наслаждался.

А потом пришел жрец.

Из младших Безликих. Теперь-то он понимал, что за костяною безротой маской прятался обыкновенный человек. И был тот человек, наверняка, не слишком молод, изрядно утомлен службой в заштатном их городишке. И желал, быть может, поесть. Или поспать. Или заняться еще каким-то важным делом, а не выслушивать детские жалобы.

И эта его неготовность, равнодушие даже, ощущались.

Но он все равно заговорил.

Он рассказывал о своей жизни не человеку, но Хельму, чьим воплощением тот выступал. И тот, выслушав, коснулся распростертой ладонью лба.

— Иди, — прозвучало будто бы со стороны. — Ты услышан.

Он ждал… чего?

Чуда?

Того, что человек этот скажет, что отныне все беды позади, разрешит остаться при храме, где угодно, лишь бы не у нее… или накажет их, ее и того любовника… и возвращался домой с этой робкой надеждой.

Но ничего не произошло.

…разве что в квартире стало вдруг чисто. Исчезли груды тряпья и старый ковер. Выветрились запахи, столь раздражавшие его прежде — мочи и кислой капусты, которая мокла в старой бочке. Бочка, впрочем, тоже пропала.

— А, это ты… — мать, выглянувшая в коридор, выглядела… иначе?

Помолодевшей?

Просто более чистой, чем обычно? Он разглядывал эту женщину, удивляясь тому, что она действительно красива, и еще тому, что раньше он не видел этой красоты. Белое лицо. Темные глаза. Кудри, уложенные аккуратными волнами.

Длинная шея.

Платье с глубоким вырезом. Тонкая цепочка и кулон на ней.

Белые руки.

Ногти выкрашены алым. Матушка помахала растопыренной рукой и велела:

— Сходи куда погуляй, раз приперся…

В голосе ее слышалось недовольство, и он привычно прижался к стене. Гулять? Он ведь только вернулся. И на улице дождь. Осень. Ботинки промокли. И носки. И ног он почти не ощущает, а она…

— Иди, иди, — матушка указала на дверь. — Ко мне сейчас придут…

Он вышел.

Он просидел на лестнице этажом выше до утра. Сначала все ждал, когда же гость ее уберется восвояси и надеясь, что оставит тот достаточно выпивки, чтобы мамаша уснула до утра. А если повезет, то и закуска будет… он хотел есть.

А гость все не уходил…

…и он заснул.

…проснулся.

Улица. Проспект. Ветер. И снег с дождем. Темное здание управы. Пара фонарей. Ощущение безвременья. Так случается…

…на сегодня у него было еще одно дело.

Важное?

Пожалуй.

Жаль, что новый материал доставят нескоро, но…

Он поднял воротник пальто.

…тот роман длился и длился. Мать была счастлива. Она даже мягче стала, добрей и теперь, выгоняя его из дому, совала пару монет на пирожки. Он почти проникся к ней любовью. А потом заметил, что приливы доброты, даже слезливости, сменялись вдруг припадками гнева. Лицо ее белело, вокруг губ появлялась лиловая кайма этаким безмолвным предупреждением грядущей бури. Глаза наливались кровью, а голос становился низким, осипшим.

Она некоторое время бродила, натыкаясь то на стены, то на скудную их мебель.

Вздрагивала.

Останавливалась.

Запускала пальцы в волосы и, вцепившись, тянула их, порой выдирая пряди. Но боль не останавливала, напротив, смешила. И мать принималась хохотать, пока не захлебывалась смехом. Тогда вдруг вздрагивала, озиралась дико, и не приведи Хельм было попасться ей на глаза.

…он потрогал горло, избавляясь от тени ее прикосновения.

Пальцы ледяные впивались в кожу.

Норовили пробить. Добраться до глотки… и бесполезно было молить о пощаде.

— Ты… — она, поймав его, делалась даже будто бы счастливей. — Это ты все виноват! Ты… если бы не ты… я бы замуж вышла…

Она трясла его, пока сама, лишившись сил, не падала.

Затихала.

И лежала, беспомощная и жалкая.

…ее любовник приходил вечером. Приносил очередной рожок с сероватою пудрой, которую матушка вдыхала жадно, уже не таясь. И оживала. Расцветала.

Пела.

…совала ему деньги. Целовала в обе щеки. Просила пойти погулять или к соседке, будто не зная, что соседям он нужен еще меньше, чем ей. Но он не перечил.

Уходил.

Недалеко. До лестницы. Он поднимался на третий этаж и, если дверь на чердак была открыта, то и на чердак забирался. Потом уже научился сам открывать этот замок, простенький и нужный лишь затем, чтобы сберечь дверь от детей.

…детям не разрешали играть с ним.

На чердаке было спокойно.

Голуби.

Пауки.

Паутина, что кружево. И мошкара в ней. Бабочки ночные, которые обретались здесь же, моль и мошкара. Мошкара его не интересовала, а вот бабочки… однажды бражник угодил в паутину, такой огромный, неуклюжий. И он даже решил, что паутина не выдержит, уж больно тонкими казались нити. Но бражник бился.

Трепыхался.

И запутывался лишь больше. И когда он, утомленный, затих, появился хозяин паутины. Рядом с бражником он казался до смешного маленьким, безопасным, а на деле…

…тогда, кажется, он представил вместо бражника свою мать. И еще подумал, что было бы неплохо избавиться от нее. Нет, он был еще далек от мысли об убийстве, но… но ему понравилось представлять, что ее будто бы нет…

— Извините, — его окликнули, избавляя от цепких лап памяти. — Вы не подскажете, как пройти…

…девушка.

Совсем юная. Круглое личико. Брови дугой. Нос курносенький. Губы крупные, чуть вывернутые. На щеках — румянец.

Одета просто.

Пожалуй, слишком просто.

Шубка явно с чужого плеча и ношена изрядно, перетянута по талии широким солдатским ремнем. Вместо шапки — серая шаль, закрученная плотно.

В руках — перевязанный веревкой чемодан.

— Да? — он улыбнулся почти искренне.

Приезжая?

Да, этот городок, пусть невелик, но все больше иных, вот и манит обманчивым светом надежды бабочек-мотыльков.

— А вы не подскажете, как проехать на Княженскую?

— А вам куда?

Смотрит ясно и прямо. Не боится? Никто из них не боялся… глупые мотыльки.

— К общежитию, верно? — он припомнил, что на этой самой Княженской, которая была в любом городе, стоят три общежития.

Набор давно закончился, а эта…

— Д-да…

— Текстильщиков?