Гардемарины. Канцлер - Нина Соротокина

«Интересующий вас предмет отсутствует у известной персоны, однако он не уничтожен, а был отдан курьеру Р., вам известному». Далее необходимо было прояснить ситуацию Никите. «Дорогой друг, не хотел обременять тебя столь неприятным поручением, однако обстоятельства выше меня. Ты знаешь, по чьему поручению я отбыл в Нарву. Однако сей посыльный отрекся от слов своих, и теперь я могу рассчитывать только на свои, вернее твои, силы». Далее он подробно объяснил, что необходимо передать Фике (невинная хитрость) вышеупомянутый текст, дал при этом массу советов, как можно избежать личной встречи с известной особой (опять-таки Фике), «свидание с которой, может, тебе и неприятно, однако необходимо для дела, которое, однако…».

После того как ненавистное «однако» вылезло в четвертый раз, Александр словно опомнился. Да смеет ли он из-за такой безделицы, как «предмет отсутствует», подвергать опасности друга? Не надо быть прозорливцем, чтобы понять, чем пахнет возня вокруг переписки великой княгини. Александр порвал письмо в мелкие клочки и бросил их в горящую печь. Завтра две лошаденки повезут нашего героя дальше — в Польшу, а мы вернемся в Нарву, чтобы проследить за приездом Шувалова. Александр Иванович передохнул с дороги не более часа и сразу направился в казармы при Персидском дворе. Апраксин был потрясен встречей. Друзья обнялись, и потек неспешный разговор под пшеничную водочку, под богатые рыбные закуски — несмотря на пост и опалу, повар у Апраксина был все тот же чудодей.

Шувалов приступил к главной части своего допроса, когда уже изрядно выпили, и это было его первой ошибкой. Трезвый Апраксин вряд ли устоял бы под прозорливым и суровым оком Александра Ивановича, отвел бы взгляд, а может быть, усовестился и сознался… Пьяный же Апраксин осмелел. Ему море стало по колено. И мысль в голове его звенела, мол, вы у меня все отняли — и армию, и свободу, но чести своей я вам не отдам… не соглашусь принять обидные ваши обвинения.

Второй ошибкой Шувалова, что являлось как бы постскриптумом первой, было желание сделать допрос конкретным, поэтому он задавал совершенно идиотские вопросы. Ему бы спрашивать не уставая: «Сознайся, Степан Федорович, приказала тебе великая княгиня отступить?» — и на третий раз бывший фельдмаршал наверняка бы ответил — да, совесть-то у него не совсем выветрилась. Но Шувалов подсчитал, что главное противоправительственное действие могло случиться только на совете 15 сентября — как раз успела бы к нему тайная депеша из Петербурга об обмороке государыни 8 сентября. И пьяный Шувалов сурово спрашивал пьяного Апраксина: «Писал ли тебе в сей момент Бестужев вкупе с великой княгиней с рекомендацией войны не продолжать, а отступить на зимние квартиры?» И пьяный Апраксин чистосердечно отвечал: было письмо от ее высочества с настоятельным советом наступать… и сие письмо отдано вице-капралу Суворову.

Упоминание о совете 15 сентября вообще оказалось очень на руку Апраксину, потому что главное слово об отступлении было сказано не им, а генералом Фермором. Это был козырь Апраксина. Нельзя за одно и то же действие поступать с двумя людьми в полной противоположности — Апраксин снят, Фермор на его же место назначен.

Пьяный Шувалов услышал в словах экс-фельдмаршала большую правду. Еще не родился Фрейд и не был придуман термин «подсознание»; но это не значит, что само подсознание отсутствовало. Ну не хотел Шувалов доводить Апраксина до тюрьмы, ссылки и сраму…

Нельзя сказать, чтобы Шувалов полностью удостоверился в невиновности Апраксина и тем более великой княгини. Он только понял, что обвинительные документы по этому делу надо искать не здесь. А когда понял, то страшно осерчал на жизнь и службу свою постылую.

— Что, мне больше всех надо? — спрашивал он кого-то, еле ворочая языком.

— Не больше всех, Александр Иванович, не больше… — вторил Степан Федорович.

Принесли еще пшеничной в графине, потом в графинчике — настоянную на зверобое, потом что-то венгерское, легкое, а может, полпива в жбане. На этом допрос и кончился. И арестант, и следователь не могли не только разговаривать, но даже сидеть. А лежа какой допрос? Ведь и не запишешь ничего в опросном-то листе… Прости нас. Господи, грешных…

Об аресте своего нарочного канцлер известил Екатерину запиской самого беспечного содержания, мол, арест Белова ни в коей мере не носит политической окраски, обычная гауптвахта, на которую тот попал из-за своего дурного характера. О расследованиях, которые Белов должен был предпринять в Нарве, канцлер не обмолвился ни словом. Записку передал Понятовский. Екатерина поняла, что вопрос, который ее мучил, так и остался без ответа. Тот же Понятовский сообщил, причем на литургии (не нашел лучшего места), что Александр Иванович Шувалов уехал в Нарву, дабы снять допрос с опального Апраксина. То, что Тайная канцелярия вместо того, чтобы привезти фельдмаршала в Петербург, сама отправилась в путь, объяснялось болезнью последнего.

Екатерина решила, что пора ей подумать о мерах защиты от все возрастающей опасности. Правда, она совершенно не знала, с чего начать? Как часто в таких случаях бывает, жизнь сама придумала подсказку.

Рано утром, когда Екатерина сидела в уборной перед зеркалом, а три горничных трудились над ее прической, она заметила у изогнутой ножки трюмо маленькую бумажную колбаску — плотно свернутый листок. Она показала на него пальцем, одна из горничных с некоторым смущением подняла и c поклоном подала находку государыне. Смущение горничной было вызвано тем, что подобные туго спеленутые бумажки уже находили в покоях великой княгини. Их уже не раз распеленовывали — там было написано слово или цифра. Например, 365. Что это? Число дней в году? Что за странная персона, которая записывает подобное число, потом тщательно свертывает бумажку и бросает ее людям под ноги. Или, скажем, написано по-немецки — среда. Что — среда?

Записок было немного, четыре или пять, но они очень всех раздражали, потому что невозможно было найти им разумного объяснения. Найдя такую вот писульку в государевых апартаментах, там бы давно подняли шум, решив, что это заговор или колдовство. Но на половине великой княгини верить в тайную магию было не принято.

И вот записочка распеленывается самой великой княгиней, она склоняется к свече и читает написанное латинскими буквами имя: Мелитриса Репнинская. Глаза Екатерины округлились.

— Кто это написал? — спросила она грозно. Горничные испуганно молчали. Тогда были вызваны Владиславова, истопник, фрейлины, статс-дамы, народу собралось человек тридцать.

— Если я через час не узнаю, кто это написал и как попала сюда эта записка, — ледяным тоном молвила Владиславова собравшимся, — то я вынуждена буду прибегнуть к услугам Тайной канцелярии.

Суровость предлагаемых мер была вызвана тем, что великая княгиня не только удивилась, но и испугалась. Увидеть написанной фамилию человека, который занимал все, ее мысли, показалось более чем странным. Правда, она думала об отце — покойном, а не о живой дочери, но в каком-то смысле это было одно и то же. От записки попахивало чьей-то злой волей, кто-то знал куда больше, чем ему полагалось. А не начал ли он шантажировать великую княгиню?