Тень среди лета - Дэниел Абрахам

— Миром я займусь позже. После обеда. Хочешь, пойдем обратно?

— Да, так будет лучше. Я и так прослыла глупой неумехой. Ни к чему становиться нытиком!

И они отправились в город. Когда Маати мучило беспокойство за Лиат, дорога казалась длиннее. А теперь, как неспешно они ни брели, почти тотчас их окружили городские стены. Поднявшись по Бусинной улице, Лиат и Маати задержались у прилавка, где мальчуган лет восьми с важным видом продавал пирожки в сахарной пудре, послушали нищего, который хрипло, но мелодично выводил песню о своем многопечальном житье, чем растрогал Маати чуть не до слез. Тем не менее они дошли до перекрестка дорог, одна из которых вела к Вилсину, а вторая — к тоскливому Хешаеву дому, еще до полудня.

— Так что, — произнесла Лиат, — зайти к поэту, когда я у себя закончу?

Позу просьбы она приняла так неформально, словно ответ не оставлял сомнений.

Маати изобразил раздумье и следом позу приглашения. Лиат поблагодарила, но осталась стоять на месте. Маати наморщил лоб. Лиат жестами спросила, в чем дело, а он даже не знал, что ответить.

— Лиат-тя, — начал он.

— «Тя»?

Маати поднял ладони. Не то чтобы поза, но смысл передавала. «Позволь мне продолжить».

— Лиат-тя. Я знаю, Оте-кво пришлось уехать только из-за андата и того, что случилось. Если бы это зависело от меня, я никогда бы не допустил ничего подобного. Но мне всегда хотелось познакомиться с тобой поближе, и я очень ценю твою дружбу.

Лиат посмотрела на него — неопределенно, но вовсе не обиженно.

— Ты что, заучил это?

— Нет. Я даже не знал, что скажу, пока не сказал.

Она улыбнулась и тут же помрачнела, словно он коснулся чего-то личного, какой-то тайной боли. В груди у него упало. Лиат поймала его взгляд и улыбнулась опять.

— Хочу тебе кое-что показать, Маати-кя. Идем со мной.

Он молча пошел за ней в Дом Вилсинов. С каждым шагом ему становилось все тревожнее. Люди, встречавшиеся на пути, не оглядывались и, казалось, не обращали на них внимания. Маати пытался вести себя как ни в чем не бывало, словно они шли по делу. Когда Лиат закрыла дверь своей комнаты, он начал извиняться.

— Лиат-тя, — сказал Маати. — Если я что-то сделал не так…

Она шлепнула его по рукам, и он оставил позу. К его удивлению, Лиат шагнула вперед, вплотную к нему. Ее губы мягко прижались к его губам. В комнате стало нечем дышать. Лиат отстранилась. Ее лицо было печально и нежно. Она коснулась его волос.

— Ступай. Я приду к вам сегодня вечером.

— Ага, — только и ответил он. Больше на ум ничего не пришло.

Маати остановился в садах нижних дворцов, сел на траву и потрогал губы — будто хотел убедиться, что они на месте, что они есть. Она его поцеловала! По-настоящему! Погладила по волосам… Это было невероятно и жутко: точно идешь по знакомой дорожке и вдруг падаешь в пропасть.

И летишь.

Плот был большой — выдерживал восьмерых. Четверка волов медленно, но верно тянула его против течения по веками проторенной колее. Ота спал на спине, завернувшись в дорожный плащ и несколько грубых шерстяных одеял, одолженных владельцем плота и его девятилетней дочерью. По утрам дочка зажигала жаровню и готовила сладкий рис на миндальном молоке с корицей. По ночам, когда они приставали к берегу, ее отец кормил всех ужином, обычно из курятины и ячменного супа.

Так тянулся день за днем. Оте почти нечем было себя занять — оставалось только смотреть на ползущие мимо деревья, слушать воду да волов, развлекать хозяйскую дочку шутками и песнями, а самого хозяина расспрашивать о речной жизни. К концу последнего дня на воде оба — и хозяин, и дочка — были с ним накоротке. Хозяин угостил его сливовым вином, когда прочие пассажиры отправились спать. О матери девочки никто так и не обмолвился. Впрочем, Ота не спрашивал.

Путешествие подошло к концу в городке-предместье — самом крупном из всех, что Ота видел после Ялакета. Его широкие улицы были вымощены булыжником, а в домах, смотревших на реку или близлежащий сосновый лес, насчитывалось до трех этажей. Благосостояние городка отражалось во всем: в постройках, в пище, на лицах людей. Словно какой-нибудь безымянный квартал хайемского города отделили и перевезли сюда, в лесную глушь.

Ширина и чистота дороги к селению дая-кво Оту не удивила, а поразило другое: можно было нанять паланкин и доехать за день до самых ворот дворца дая-кво, вот только плата оказалась чересчур высока. Ота прошел мимо людей в дорогих шерстяных одеяниях, отороченных мехом — посланников от хайских дворов и торговых представителей, — и направился дальше. На лотках с едой лежали дорогие изысканные яства для заезжей знати и перловая похлебка с курятиной для простолюдинов вроде него.

Ота уже успел привыкнуть к роскошествам и удобствам дороги, но от зрелища селения дая-кво у него по-настоящему захватило дух. Целиком высеченная в скале, деревня, казалось, принадлежала наполовину миру людей, наполовину — солнцу, океану и великим силам неба.

Ота засмотрелся на сверкающие окна и улицы, лестницы, башни и купола. Золотая ленточка водопада врезалась в череду построек, а в теплом предзакатном свете скала отливала бронзой. Колокольчики, звонкие, как птичий щебет, и гулкие, как их большие собратья, звенели на ветру. Если вид деревни был призван пробудить в посетителе благоговейный страх, зодчий мог спать спокойно: ему это удалось. «А ведь Маати жил здесь, учился, — подумал Ота. — А я отказался».

Он представил себе, каково было прибыть сюда мальчишкой, увидеть все это великолепие и знать, что заслужил его, что оно по праву твое.

Тропинку к приемным покоям оказалось легко найти по людскому потоку. Огнедержцы — здесь они подчинялись непосредственно даю-кво — топили печи на всех перекрестках и у каждой чайной, предлагая тепло и уют перед наступлением ночи. Ота у них не задержался.

Он дошел до приемных покоев: высокого сводчатого здания, выходящего окнами на запад. Его белый фасад на закате пылал. Люди — только мужчины, отметил Ота — заходили в зал, сновали из коридора в коридор, открывали и закрывали двери розового дерева и дуба. Оте пришлось остановить слугу, который зажигал фонари, и спросить дорогу к распорядителю дая-кво.

Распорядитель оказался пожилым человеком с добрым лицом в буром одеянии поэта. Когда Ота подошел к столу, старик принял позу радушия с вопросительным оттенком, отмеченную той же текучей грацией, что у хая Сарайкетского и андата.

Ота ответил позой приветствия и на миг снова ощутил себя учеником в холодных гулких коридорах школы.

— У меня послание для дая-кво, — сказал он, отгоняя воспоминания. — От Маати Ваупатая из Сарайкета.

— А-а! — воскликнул распорядитель. — Прекрасно. Я прослежу, чтобы он тотчас получил его.

Старик протянул тонкую руку, чтобы принять письмо, которое посланец еще даже не вынул из рукава. Пока Ота разглядывал сухопарую длань, будто вырезанную из дерева, его вдруг разобрала тревога.