Табельный выстрел - Илья Рясной

Все скатывается в какое-то мещанское болото. Эти вечные «догнать и перегнать Америку». Союз никого не должен догонять! Он должен подарить людям будущее. И раньше, при всех недостатках той жесткой и порой жестокой системы, это понимали отлично. Образ будущего был и в помпезном искусстве соцреализма. И во дворцах метрополитена. И в красивых городах. И в стихах. А сейчас все серо как-то. Строятся серые улицы. И люди в них начинают жить как-то серо, своим уголком, вещами, дефицитными тряпками…

Это плохо. Без мечты мировые соревнования за лидерство не выигрывают. Можно только кого-то догнать и перегнать по удоям.

Почему так происходит, Поливанов не знал. Возможно, есть глубокие корни. Но во многом причина в субъективном факторе — волюнтаризме, воинственном невежестве и упрямстве первого лица. И всеми фибрами души ощущал, что грядут перемены. Не могло так тянуться дальше. Нельзя больше вручать Золотые звезды сомнительным политикам и подавлять голодные бунты. Возможно, счет до изменений идет на месяцы. Поливанов на это очень надеялся…

«Только не порвите серебряные струны», — доносилось из динамиков «Весны».

Прервал сеанс приобщения начальника отдела Московского уголовного розыска к полуподпольному искусству аккуратненький стук в дверь.

— Прибыли, — сообщил возникший на пороге Маслов.

— Воскресенье же, — сказал Зубенко, заходя в кабинет. — Только милиция не отдыхает.

— А кто ж тебя защищать будет? — хмыкнул сопровождавший его Маслов.

— Моя милиция меня бережет, сначала сажает, а потом стережет, — кивнул Зубенко.

Утром в воскресенье Маслов отправился к Зубенко на Кастанаевскую улицу. И пока осматривался, по оперативной привычке выискивая что-либо подозрительное, клиент вышел из подъезда с бидоном под квас. Сегодня опять на Москву напала жара, так что холодненький квас из бочки — двенадцать копеек литр — мог спасти здоровье и настроение.

— Привет, товарищ Зубенко, — махнул рукой Маслов.

А после так ненавязчиво и вежливо пригласил его прокатиться на Петровку, 38, от чего тот из врожденного чувства такта просто не мог отказаться.

— Присаживайся, Василий Васильевич, — Поливанов указал на стул напротив себя. — Как живешь? Как жена и дети?

— Да что всем дети мои сдались? — нервно произнес Зубенко.

— А кому еще?

— Да есть всякие.

— Как на работе?

— Без нареканий. Мне тот случай мозги прочистил. Я понял, что такое стоять на самом краю.

— Это йоги называют просветлением, — начитавшийся журналов «Наука и жизнь», Маслов любил ввернуть что-то экзотическое и малопонятное в разговор.

— Йогам бы твоим вышка корячилась, они бы без всяких асан и поз моментом просветились, — буркнул Зубенко, показывая знакомство с обычаями и традициями народов Индии, — скорее всего, знания он черпал из того же источника.

— Василий, ты даже журналы читать начал, — восхитился Маслов. — Велика сила длани закона.

Зубенко пожал плечами.

— Василий Васильевич, не буду вокруг да около ходить. Я тебе говорю все как есть. Ты или принимаешь, или нет, — сказал Поливанов.

— Согласный, — кивнул Зубенко.

— Помнится, ты что-то говорил о том, что у тебя перед нами должок.

— Говорил, — хмуро подтвердил Зубенко.

— Имеешь возможность его отдать. С процентами.

Зубенко напрягся еще больше и холодно произнес:

— Говорите.

— Помнишь такого Грека, ты с ним на Севере сидел.

— Помню, — процедил Зубенко, бледнея.

— Василий, — обрадовался Маслов. — А он ведь был у тебя.

Зубенко промолчал.

— Был? — спросил Поливанов.

Зубенко кивнул.

— За патронами для «нагана» приходил?

Зубенко снова кивнул. Было понятно, что словами он ответить просто не в состоянии. Он никогда не закладывал блатных, соблюдал все правила. И теперь его физически корежило.

— И что ты ему ответил? — спросил Поливанов.

— Где я ему «маслята» возьму? — нервно воскликнул Зубенко. — Давно этим уже не занимаюсь!

— Ой, господин хороший, не надо нам арий петь, — всплеснул руками Маслов. — В прошлом году кто «вальтер» копаный продал?

Зубенко скривился, как от зубной боли.

— Вот что, Василий Васильевич, — настойчиво произнес Поливанов. — Нам очень нужен Грек.

— Да меня на ремни порежут, если я вам его сдам! — крикнул Зубенко, приподнимаясь на стуле.

— Он бешеный пес, — Поливанов вытащил из ящика стола фотографии и кинул их перед Зубенко. — Полюбуйся.

Зубенко взял фотографии. Там были трупы, трупы, трупы.

— Что это? — неживым голосом спросил он.

— Это Грек по Свердловску с гастролями проехался. Семь трупов. Один милиционер. И шесть обычных людей, у которых он аж шестьсот рублей забрал. Вот, — Поливанов ткнул в фотографию убитой молодой женщины, а затем в снимок девочки с петлей на шее. — Женщине тридцать лет. Девочке — десять…

Зубенко передернуло. Он вдруг представил, что это его дочка лежит вот так вот, как брошенная кукла, с петлей на шее.

— Вот же… — он даже не нашел слов.

— Ему нужны патроны. Потому что он приехал сюда убивать, Василий, — Поливанов хлопнул ладонью по фотографиям. — Ив Москве будут такие же трупы. Женщины, дети — не важно. Он взбесился. И его надо остановить. От него даже блатные отказались.

Зубенко не мог отвести глаз от фотографий.

— Дар речи вернется, позвони, — Поливанов протянул ему бумажку с номером телефона. — Если меня не будет, скажешь дежурному, чтобы нашли. Ну что, отдыхай. Проводи законное воскресенье. Расслабляйся, если совесть позволит.

Зубенко встал и направился к выходу.

Маслов вывел его из здания и через несколько минут вернулся.

— Как думаете, босс, он позвонит?

— Вот и посмотрим.

Поливанов не считал себя ясновидящим, поэтому не мог предсказать, как поступит Зубенко. Но на всякий случай подстраховался и установил за ним наружное наблюдение. Когда Грек придет за «маслятами», его уже будут ждать.

Зубенко ворочался всю ночь с бока на бок. Спал урывками, выныривал из липкого сна и проваливался обратно. Потом встал и полночи просидел, уставившись куда-то в окно, где темнел черными окнами противоположный дом, посеребренный полной, тяжелой луной.

События последних дней окончательно выбили его из колеи. То он проклинал себя за длинный язык и за признание долга этому подполковнику — промолчал бы, глядишь, его бы и стороной обошли. То его била дрожь, когда вспоминал о растерзанных женщине и ребенке. То его передергивало, когда вспоминал глаза Грека, а главное, его слова про дочь.