Декабристы и русское общество 1814-1825 гг - Вадим Парсамов

Требуя процесса над королем, Грегуар не побоялся открыто выступить против его казни. «Людовик, – заявил он с трибуны Конвента, – страшный преступник, но религия запрещает мне проливать человеческую кровь»[538]. В мрачные времена террора Грегуар не переставал выступать против смертной казни, доказывая, что «она – предрассудок варварских времен, которому суждено исчезнуть со страниц европейских кодексов»[539].

Когда Робеспьер заявил об отмене во Франции католицизма и введении культа Верховного существа, Грегуар не сложил с себя сан священника и продолжал епископальное служение. При этом он был убежденным сторонником свободы культов и противником выплаты священнослужителям государственного жалования. В те же тяжелые годы Грегуар спасал памятники культуры и библиотеки от варварского уничтожения их якобинцами. Он много делал для народного образования и как священник, и как член Конвента. Он был одним из основателей Института. Как культурный деятель Грегуар воплощал в жизнь якобинский принцип единой и неделимой Франции. Он боролся против диалектов и местных наречий на ее территории[540]. В этом он видел не ущемление национальных чувств и интересов, а наоборот, расширение народных прав. Единый французский язык должен был открыть перед каждым гражданином Франции возможность реального участия в жизни страны и укрепить ее внутренние связи точно так же, как это делают единые меры длины и веса.

При Директории Грегуар вошел в Совет пятисот. 18 брюмера был на стороне Бонапарта. Его политические взгляды полностью совпадали с так называемыми идеологами. Вместе с Детю де Траси, Кабанисом, Галуа, Дону, Лефевром де Ларошем и др. он был завсегдатаем знаменитого салона мадам Гельвеций в Отейе, посетители которого немало способствовали возвышению Бонапарта. Однако, когда Наполеон еще был в зените своего могущества, Грегуар начал готовить его низложение. После занятия союзниками Парижа старый епископ был сторонником возвращения Бурбонов при сохранении суверенитета нации. Он по-прежнему считал, что народ должен пользоваться максимально широкими правами, а власть короля должна быть максимально ограничена конституцией.

В то время, когда Муравьев посетил Париж, аббат Грегуар пользовался устойчивой репутацией «цареубийцы» и сторонника «узурпатора». И то, и другое было по меньшей мере незаслуженно, но и тем, и другим Грегуар был обязан своей политической активности, которую он развил с первых же дней Реставрации. Среди парижского чтения Муравьева, вероятно, была нашумевшая брошюра Грегуара «О французской конституции 1814 года». Историю ее появления на свет Муравьев знал из ее же содержания.

4 апреля 1814 г. в один день была состряпана так называемая Сенаторская конституция, и на следующий день она была принята без всякого обсуждения, несмотря на то что сенаторы Грегуар, Гара и Ланжюинэ были против ее принятия. Их мнение не только не было принято во внимание, но было скрыто от общества. 7 апреля «Moniteur Universel» писал: «Комиссия сделала свой доклад 5 апреля в восемь часов вечера, дискуссия имела открытый характер, и Конституция была принята единодушно»[541]. Грегуар в специальной брошюре предал эту историю гласности. Ее эффект был ошеломляющим. В течение нескольких недель «О французской конституции 1814 года» выдержала четыре издания. «Франция, – саркастически писал Грегуар, – единственная цивилизованная страна, где в течение трех дней составляется, обсуждается и принимается конституция». Автор требовал широкого и гласного обсуждения столь важного документа, аргументируя это тем, что Париж – это еще далеко не вся Франция.

В этой же брошюре Грегуар излагал свое политическое кредо, которое практически не изменилось за четверть века. «Слово Суверен, – продолжает он, – плохо растолкованное в наших словарях, может применяться только к нации, потому что нация принадлежит только сама себе. Суверенность есть ее основная, неотъемлемая собственность, которая не может принадлежать ни одному человеку, ни одной семье. Из этого принципа вытекает та истина, что все общественные должности, созданные для общей пользы, начиная с низших и кончая самыми высшими, не могут становиться собственностью тех, кто ими облечен. Таким образом, короли, государи, сенаторы, судьи и т. д. – все те, кто делегирован народом, ответственны перед ним и в случае необходимости сменяемы»[542]. Грегуар подробно перечисляет недостатки Сенаторской конституции и предлагает свои поправки к ней. Суть его возражений сводится к тому, что «принятая» конституция не учитывает того реального прогресса, который произошел в политической жизни Франции с начала революции. Он требует, чтобы сенаторы назначались не королем, а законодательной ветвью власти, чтобы должности не наследовались, чтобы сенаторы и депутаты во время действия их мандатов не занимали общественных должностей. Он требует также свободы прессы, свободы личности и неприкосновенности жилища. Летом 1815 г., во время наступления ультрароялистов и выборов в «бесподобную» палату, идеи Грегуара получили особую актуальность.

Другой парижский знакомый Муравьева аббат Эмманюэль-Жозеф Сийес (1748–1836), как и аббат Грегуар, одним из первых перешел на сторону третьего сословия. Однако в отличие от Грегуара Сийес не был блестящим оратором. Качествами публичного политика он, видимо, был наделен в минимальной степени. Его яркий психологический портрет содержится в мемуарах Талейрана: «У Сийеса в высшей степени сильный рассудок, сердце его холодно и душа робка; непоколебима лишь его голова. Он может быть бесчеловечен, потому что самолюбие помешает ему отступить, а страх удержит в преступлении. Он проповедует равенство не из-за филантропии, а из-за жестокой ненависти ко власти других. Однако нельзя сказать, чтобы он годился для осуществления власти, так как он не мог бы чувствовать себя хорошо во главе ни одного правительства, но он желал бы одухотворять его мысли, и притом обязательно один. <…> Страх – единственное чувство, оказывающее на Сийеса истинное влияние. В Конвенте он боялся смерти; с тех пор им владеет боязнь мести Бурбонов. <…> Сийес может возглавлять мнения, но он не может быть главой партии. Его ум надменен, но не деятелен»[543].

В 1792 г. Сийес председательствовал в Конвенте, в 1793 г. голосовал за смерть короля. Поданная им при этом реплика: la mort sans phrases[544]– стала крылатой. Однако в годы Террора Сийес, не покидая большой политики, держался крайне осторожно. Его поведение хорошо охарактеризовал Робеспьер, назвав его однажды «кротом»: «Аббат Сийес, – говорил он, – не проявляет себя; но он не прекращает действовать в кулуарах Конвента, он всем руководит и все подрывает; он показывается из-под земли и исчезает; он создает фракции, приводит их в движение, натравляет одних на других, а сам держится в стороне, чтобы затем пожать плоды, если позволят обстоятельства»[545]. После падения Робеспьера Сийес снова вышел на свет. Он входит в Совет пятисот. Незадолго до падения Директории становится одним из директоров. Помогает Бонапарту свергнуть свою же власть. Затем становится одним из трех консулов, рассчитывая, что Первый консул будет «шпагой» в его руках, но Наполеон удалил его, пожаловав графским титулом и поместьем. На этом политическая биография Сийеса прервалась.