Арестант - Андрей Константинов

…Гурген ощутил какое-то странное беспокойство. Все было как всегда — Резо стоял у предупредительно распахнутой дверцы паджеро, приятно ласкало чистую кожу шелковое белье, луч вечернего солнца вспыхнул между домами…

На скорости восемьсот сорок метров в секунду остроносая пуля весом девять и пять десятых грамма без всякого усилия пробила лобную кость шестидесятилетнего вора в законе. Он успел заметить странный фиолетовый проблеск — и наступила темнота. Грохота выстрела он уже не услышал. Он не услышал и не увидел, как всполошилась охрана, закричал водитель его джипа… Гурген еще опускался на асфальт, а человеко-прицел на чердаке мгновенно передернул затвор, выбросивший стреляную гильзу, поймал в прицел голову Резо и снова нажал на спуск. Он не прицеливался — выстрелил интуитивно — и, разумеется, попал. В этот момент он сам был тем, что по-английски называют smallarms[35], по-немецки Schutzwafien, по-испански armamento de infanteria и по-французски armement d'infanterie.

Красивые слова, если забыть, что они подразумевают убийство человека.

Спустя минуту телефонный эфир столицы пробил первый суматошный звонок. Спустя две минуты о смерти криминального короля говорили уже по нескольким телефонам. Количество взволнованных, испуганных, негодующих, встревоженных, обрадованных, растерянных — каких угодно, только не равнодушных! — голосов росло в геометрической прогрессии. О смерти короля говорили бандиты и журналисты, бизнесмены, чиновники мэрии, политики, сотрудники милиции и ГБ. Спустя пятнадцать минут о двух выстрелах у Краснопресненских бань сообщили по радио. И теперь об этом заговорил уже и московский обыватель. О, он заговорил!

Подлинное влияние Гургена на жизнь столицы стало значительно понятнее после его смерти, нежели при жизни. Москва кипела. Трезвонили телефоны, десятки репортеров ТВ, радио и московских газет кинулись в Столярный переулок. Сотни навороченных иномарок запрудили прилегающие улицы. Взвод ОМОНа перекрывал двор, в котором вспыхивали блицы фотокамер и сияли орлы на фуражках милицейского начальства. Сверкали пуговицы на прокурорских мундирах. Вспышки милицейских фотокамер отражались в густой красной луже, растекшейся под головой мертвого короля.

О смерти Гургена очень быстро узнали заинтересованные лица в Нью-Йорке, Торонто, Женеве, Берлине… Бог ведает, как много людей оказалось втянутыми в орбиту деятельности старого вора. Все — от мелкого барыги до милицейских генералов — ждали развития событий.

— Видишь, Александр Николаевич, не так уж и прост этот писака, — сказал Чайковский начальнику 12-го отдела УУР майору Петренко. Он только что доложил о контакте Механика с Серегиным и о передаче двух заряженных беломорин. — Там, как видишь, целое гнездо: даже при поверхностной проверке выявили двоих наркоманов.

— Плюнул бы ты на них, Виктор, — сказал Петренко. — Среди этих гнилых антиллигентов — каждый третий урод. Связываться с ними — вони не оберешься. Они чуть что — в крик: душат демократию! Зажимают рот свободной прессе! Тебе это надо?

Чайковский упрямо сжал губы. Петренко улыбнулся: такое выражение лица было ему хорошо знакомо. Оно определенно означало, что старший опер недоволен… Недовольство подчиненного начальником — явление заурядное. Можно сказать — классическое. Ты начальник — я дурак. Я начальник — ты дурак. Петренко и Чайковский носили одинаковые погоны, имели одинаковый стаж работы. И если сказать по совести, то правильнее было бы, чтобы отделом руководил Чайковский, а не Петренко. Александр Николаевич признавал безусловный профессионализм своего старшего опера и констатировал, что только черты характера Чайковского не позволили ему круто взбежать по ступеням карьеры, легко обогнав самого Петренко.

— Ну что ж, — сказал он, — заводи ДОР, коли тебя это так зацепило.

Он взял авторучку и наложил резолюцию: Завести ДОР. Доложить. Петренко. Подтолкнул бумагу к оперу:

— Держи, Федорыч. В общем-то, ты прав — распустили мы этих паразитов. А они все больше борзеют… Если не давать укорот, совсем на голову сядут. Так что — работай. Дуй к секретчице. Но смотри, Виктор, чтобы все чисто, чтобы все тип-топ. Если не наберешь железных фактов, лучше и не затевать — заклюют.

Чайковский улыбнулся: совсем недавно почти такие же слова ему говорил полковник Тихорецкий.

— Все будет о'кей, Николаич. Закроем паразитов. Он направился к секретчице и получил под роспись бланки задания в семерку. В кабинете старший опер быстро написал стандартное задание на имя начальника 7-го управления ГУВД полковника Нечаева:

…прошу провести оперативную установку гр. Обнорского Андрея Викторовича, прописанного по адресу:… Далее Чайковский подробно передал всю ту информацию, которую уже имел относительно журналиста. Чем больше ребята-установщики из семерки будут знать об объекте — тем легче им будет работать.

Цель: установить образ жизни. По возможности установить, что за лица посещают Обнорского дома и на работе. Не являются ли они потребителями или сбытчиками наркотических веществ? По возможности установить: нет ли у соседей и сослуживцев Обнорского подозрений относительно употребления или распространения объектом наркотических веществ? Дата. Подпись.

Точно такое же задание старший опер написал на Батонова. А вот теперь, господа журналисты, никуда вы не денетесь, — подумал он. Потом подписал оба задания у начальника отдела и лично отвез на Литейный, 6. Там, на шестом этаже, располагалось 7-е управление — наружка. Теперь оставалось только ждать — качественную установку быстро не проведешь.

Так старший оперуполномоченный майор Чайковский начал подталкивать к пасти Гувда новые жертвы. Он твердо знал, что сумеет довести дело до конца, но никакого удовлетворения от этого не испытывал.

Андрей ощущал странную пустоту внутри. И снаружи он тоже ощущал пустоту. Нет, не так… скорее, он ощущал свою отстраненность от жизни. Его как будто отделили от мира стеклянным колпаком. Преграда была прозрачной, призрачной, но очень прочной. Она отсекала звуки и изменяла краски. Изменяла очертания лиц и знакомых предметов.

Там, за стеклянной стеной, текла другая жизнь. Странные люди со странными лицами скользили за ней бесшумно, как призраки. Они совершали абсурдные, но, видимо, подчиненные какой-то своей логике поступки. Иногда Андрею казалось, что даже время за стеклянными сводами течет по-другому — то быстро, то медленно, то останавливается вовсе или начинает двигаться вспять. Но люди там, снаружи, всего этого не замечали. Почему вы ничего не замечаете?

Отдельные участки стены имели дефекты — они были способны искажать изображение: уменьшать, увеличивать, искривлять. Они превращали людей в маленьких кривоногих карликов с огромными головами. Они сплющивали, сдавливали архитектурные шедевры Санкт-Петербурга, ломали стройные классические колоннады. А люди снаружи все равно ничего не замечали. Напоминая насекомых, они хаотично двигались по кривым улицам, вздымающимся либо обваливающимся пролетам мостов и беззвучно разевали рты.