Мой старший брат Иешуа - Андрей Лазарчук

На множестве перекрестков, у мостов и при въездах в города в Перее сложены каменные пирамидки из четырехсот шестидесяти шести камней каждая – по числу имени Шимон (или, как здесь произносят, Шимун). В щели между камнями вкладывают записки с просьбами и мелкие монеты. А однажды меня тайком провели в храм Шимуна.

Это сделала пожилая женщина, в доме которой я остановилась. Муж ее был искалечен на войне за Шимуна и умер несколько лет назад. По ее словам, все жившие здесь, в Царстве Шимуна (так до сих пор многие называли между собой все окрестные земли, принявшие его власть), знали каким-то свыше дарованным знанием, что Шимун и был настоящим обетованным царем-избавителем, мудрым, добрым и кротким, который принес себя в жертву во имя своего народа и пал от рук римлян. После смерти он вознесся прямо к престолу Всевышнего и смотрит оттуда на нас, и страдает, и служит заступником за всех, кто верил в него при жизни и верит ныне…

Храм располагался в старой каменоломне. Мы долго пробирались по низким переходам при свете тонкой свечи. Пол был скользок от пролитого воска.

В самом храме стояли на коленях и шептали молитвы два десятка, а может быть, и больше, мужчин и женщин, одетых в темные безрадостные плащи с накинутыми на головы колпаками; здесь не положено было видеть лица друг друга. За алтарем в нише угадывался трон, и на троне как будто кто-то сидел, невидимый за дымом от воскурений. Пахло оливой, можжевельником и сандалом – деревьями Шимуна. И еще горькой полынью.

Все было пропитано небывалой печалью.

Только эта печаль и отличала культ Шимуна от римских верований, допускающих обожествление обычных смертных людей и поклонение их статуям. Я бы назвала все, что происходило на моих глазах в Перее, непомерно затянувшимися похоронами. Наверное, то, что подданные Шимуна так и не увидели его тела – римляне увезли останки, и что с ними стало потом, где царь нашел последнее упокоение, не знает никто, – и создало такую странную, почти беззаконную, форму прощания…

Да, и еще: занавес в храме был в цветах знамени Шимуна, небесно-голубой с алой звездой о четырех лучах. Нижний луч, самый длинный, почти касался земли.

Есть ли в этом связь и единство с тем знаком, который отметил наше жилище в Канопе? Или же знаков мало, и здесь мы видим простое совпадение?

Не знаю и никогда не узнаю…

Иешуа остановился в доме на углу Гончарной и Кожевенной улиц в Нижнем городе; дом принадлежал вдове и сыну умершего в прошлом году мастера-пергаментщика Аспрената, Мирьям и Иоханану; сын в эти дни учился кузнечному ремеслу в Антиохии и вернулся лишь через два с половиной месяца. Аспренат и Мирьям, римлянин и еврейка, были, как я позже узнала, такими же тайными доверенными людьми Оронта, как и мои родители или же тетя Элишбет и дядя Зекхарья.

Дом этот, весь целиком построенный из камня и кирпича, казался велик снаружи, но при этом был странно тесен и неудобен внутри, и только дворик с ветвистыми деревьями и кустами роз как-то примирял всех с чрезмерным множеством неудобств. Зато перед домом имелась небольшая площадь, поднимающаяся широкими ступенями к переулку, выводящему на Сионскую дорогу; на ступенях этих в дни праздников размещались музыканты и танцоры, а также торговцы со своими лотками.

Из окон второго этажа виден был дворец Ирода – плоские белые крыши поверх аккуратных и таких же плоских древесных крон.

Я не могу сказать, что Иешуа вдруг стал недоступен для меня. Нет, это не так. Но он сделался совсем закрыт – как будто мучился внутри себя страшной мукой и никого не желал впускать. А может быть, это я, охваченная своими тревогами, запирающими сердце, не слишком стремилась к нему достучаться…

С первых же часов дом наполнился чужими людьми и переплетающимися разговорами, которые немедленно съедали способность хоть что-то понимать. Уже потом до меня дошло, как чувствует себя Предвечный, пытаясь разобраться в том невозможном гвалте, который доносится до него снизу. Спасибо Утесу: он, как утесу и подобает, стоял нерушимо и в конце концов смог перегородить этот поток, оставив узкую щель.

Иешуа рассказывал, что как-то в Самарии, по пути в Иерушалайм, он остановился на постоялом дворе – и люди из окрестных деревень бросились туда, к нему, поближе, чтобы прикоснуться и излечиться наконец от истинных и от вымышленных хворей; утомившись, он заперся, но они разобрали крышу и проникли сверху, и пришлось «лечить». Он рассказывал очень смешно, но глаза у него были грустные и немного испуганные. Что-то подобное повторялось и здесь. Но здесь у него все-таки начинало получаться. Здесь у него были помощники.

Меня много раз спрашивали: а в чем состояла власть Иешуа, ведь он так и не был коронован, у него не было золота и воинов (ну, воины-то как раз были, другое дело, что он никогда не прибегал к силе по-настоящему) – в общем, не было ничего, чем правят. Тем не менее он действительно правил, он царил и властвовал, и по слову его творилось все вокруг. И я не всегда находила правильные слова, чтобы ответить.

Я и сейчас не могу их найти.

Если быть очень точной, то придется сказать, что спрашивали меня, имея в виду какую-то совершенно благостную картину всеобщего добровольного подчинения, тогда как на самом деле ничего благостного не было. Да, в первые дни мы окунулись во всеобщее ликование, но тут же наступили будни, и сразу проявилась оборотная сторона ликования, а именно – непомерная требовательность. От Иешуа хотели всего и сразу, хотели чудес. Чудес же он дать не мог…

Вторая проблема, с которой пришлось столкнуться тут же, это враждебное отношение со стороны части священников. Здесь, боюсь, мне придется опять отвлечься от череды событий, потому что иначе не понять будет ни этой вражды, ни всех последующих событий. Отчасти я уже рассказала о верованиях евреев, о невидимом и неведомом боге, которому они поклоняются, о различных религиозных школах и об огромной власти священников. Однако необходимо добавить еще вот что: после прихода римлян еврейские верования, оставаясь прежними в образах и речах, начали стремительно меняться по существу. Все больший вес приобретали не сами писаные тексты Книги, а их толкования теми или иными учителями веры, поиски скрытых смыслов и тайных посланий. Доходило до того, что некоторые учителя проповедовали в состоянии исступления, в которое вгоняли себя различными отварами из трав и воскурениями из грибов; то же и пророки, которых явилось множество. Манерой этой они заразились в Бабилоне, но долгое время она осуждалась и существовала подспудно; теперь же – торжествовала. Говорят, это связано с деяниями рабби Хиллеля Бабилонянина, бывшего при Ироде и Архелае начальником синедриона – он-де покровительствовал подобным извращениям Закона, поскольку и сам проникнут был духом тайного бабилонского язычества. Не знаю, не могу судить, вина это его или грех оплошности – но да, именно при нем прежде суровая вера (дух которой пытались, но не сумели сохранить саддукеи) напиталась площадным фокусничеством, многозначительными намеками, туманными мечтами, суевериями – и нервным ожиданием незначительных чудес. Муж мой за время обучения в асайской школе (а асаи при всей их, казалось бы, праведности и приверженности традициям без должных снадобий колен не преклоняли) проникся отвращением к этой практике и передал его и мне, и отчасти Иешуа.