Кучум - Вячеслав Софронов

Он был готов бежать безоглядно из собственной страны, плюнув на все, и только гордость и клятва, данная самому себе в молодости, не позволяли решиться на подобное. Он хорошо помнил, как однажды в молодые годы, войдя под величавые своды Архангельского собора и встав над могилой отца своего (лица которого совсем не помнил как, впрочем, не помнил и лица матери, а лишь смутный облик жил и теплился в нем), соизмеряя содеянное отцом, поклялся себе сравняться в делах с великим родителем. Потом, не раз вспоминая ту клятву, ругал себя, но уже не мог повернуть обратно, пойти на попятную.

Разве не видел он страха меж близких к нему людей? Разве не шел всем наперекор, ломая и сокрушая волю их? Разве не падал обессиленный от долгих споров на постель и не мог пальцем шевельнуть, отдавая всего себя на потребу того, что зовется Отчизной? А что это такое — Отчизна? Леса, луга, реки, города и небо над ними? Так ли важно, кто будет жить под этим небом, именно на тех берегах, пить эту воду и дышать этим воздухом? Немцы? Ногаи? Татары? Или она перестанет быть именно той Отчизной, что есть сейчас? Должен ли он защищать ее, как самка защищает и оберегает малыша? Он ли должен это делать? И может ли хватить сил у одного человека, даже если он именуется царем…

И главное — во имя чего он ломает свою собственную жизнь и жизни многих дальних и близких ему людей?

Последние годы сомнения столь часто стали овладевать им, что иногда, сказав слово, он останавливался, надолго задумываясь над правильностью сказанного, и так стоял перед ближними советниками какое-то время. Бояре робели, ожидая обычной вспышки гнева, втягивали в плечи толстые шеи, прятали головы. Но вскоре, так и не поняв причину царских заминок, решили, мол, стареть начал Иван Васильевич. А дело совсем не в старости, в сомнениях дело. В отыскании пути правильного. Верного. Нерушимого.

И не в насмешку им, как шушукались за спиной, посадил на место свое татарина Симеона Бекбулатовича. Хотелось глянуть на косноязычие собственное со стороны, увидеть, каков он есть царь московский и сколь нелегко приходится человеку, на трон высокий царский взобравшись. Была тут уловка его, до которой не могли бояре многомудрые додуматься, в том лишь и состоявшая, что неловкого человека ловчей с коня ли, с трона ли ссаживать, скидывать. А царь Симеон столь неуклюж и неловок, растяпистей, нежели он, и не сыщешь. И тогда окончательно укрепился он в вере и правоте своей. Именно он, по праву рождения и по всем прочим качествам, должен блюсти землю русскую. Нет вокруг иного человека, могущего справиться с ношей, с возом, поклажей дел русского государства. Бог даровал ему трон отцовский, именно он Богом венчан, и лишь Господь может низложить его, снять венец царский. Присматриваясь к сыновьям, Ивану и Федору, не верил Иван Васильевич в силы их, не было у них сил душевных, крепости природной, и случись ему завтра занемочь, захворать, умереть неожиданно и… не удержать сыновьям державу, пусть хоть сто, тысячу советчиков призовут в помощь. Вот чего боялся он более всего.

О королеве английской Елизавете часто думал Иван Васильевич, оставаясь в одиночестве. И верил, и не верил, будто бы может составить она партию ему, стать законной женой, соединить два могучих государства. Не о любви думал, о пользе. Английский ум и русская сметка, расторопность могут родить такой союз, о который обломают зубы иные государи, к чьему окрику будут прислушиваться, снимать шапки, гнуть гордые выи.

Возвратившиеся из Англии послы доносили о том, как отказывает королева многим сватам, кто руку ей свою предлагает. От того еще больше укреплялась вера его возможность крепкого союза меж ними. Для кого иначе блюдет непорочное тело свое, как ни для него?

Когда посол английский Даниил Сильверст уехал из Москвы с его грамотой, в которой он дал волю чувствам и употребил непристойные слова в адрес Елизаветы английской, велел нагнать посла. Настигли уже в Холмогорах. Потребовали грамоту обратно. Не отдал. Будто бы услал ее вперед себя с торговым судном. Царевы посыльные придушили англичанина и избу, где стоял он, подпалили. Народу сказали, мол, молния в дом ударила. И дом, и англичанина дотла сожгла.

В себе он переборол раздражение и злость, вызванные долгими заморочками английскими, затяжливостью ответных грамот, выгадыванием для торговых людей льгот и малых поборов, беспошлинности на товары. Тьфу! И из-за этаких пустяковин она, Елизавета, клялась ему в верности и дружбе вечной! Разве сравнима торговая выгода с духовной близостью, единением державным? И правильно назвал он ее пошлой девицей, о чести государственной забывшей напрочь, а лишь о прибытке пекущейся. Не обиделась Елизавета на таковые слова, проглотила насмешку, но отвечала холодно и сухо.

Иван Васильевич скрипнул зубами и, стукнув кулаком по оконному косяку, ругнул напоследок королеву грязным словом и пошел в храм к обедне.

* * *

Королева английская Елизавета была всего на три года моложе московского царя Ивана Васильевича. У нее не было практически никаких прав на корону, поскольку отец ее, Генрих VIII, успев жениться шесть раз, произвел ее от Анны Болейн, своей второй жены. Бедная мать! Сластолюбивый отец захотел вскоре освободиться и от нее. Из-за какого-то случайно оброненного платка возникли подозрения, обвинение в измене, заключение в Тауэр, быстрый и неправый суд и… казнь. В три года она осталась сиротой. Отец не выносил ее и не предполагал, что когда-нибудь она унаследует его трон, дворец, власть и станет последней из рода Тюдор, правительницей старой доброй Англии.

Винила ли она отца? В чем? Что он находился под пятой железного Томаса Кромвеля, которого тоже казнили, принеся в жертву величию английской короны? Отец затеял распрю с папой римским из-за брака с ее матерью, и теперь иезуиты ищут только удобного случая, чтоб воткнуть кинжал ей в грудь. Зато на примере отца она хорошо уяснила, что рядом с мужем и королева окажется вскоре всего лишь слабой женщиной, неспособной принимать собственные решения. И она твердо решила оставаться незамужней при любых обстоятельствах. Не только решила, но и выполнила. И не зря. На новой королевской печати ее изобразили почти как святую. Выше ее — одна пресвятая дева Мария.

Трудно было особенно первые два года ее царствования, когда лорды и пэры видели в ней обычную девку, что скоро станет женой мужчины, который и возьмет на себя бремя королевской власти. Но она смогла дать понять всем им, что обручиться может лишь с Англией, став тем самым матерью всем подданным — от лорда до нищего бродяги. И хотя первым заметил это лорд Нортон, заявивший: "Она наш земной Бог, и если существует совершенство во плоти и крови, оно, без сомнения, воплощено в ее Величестве", но раньше поняли это простые люди.

Как к Христу-младенцу первыми пришли волхвы и пастухи, так и ее, как королеву, признал простой народ: нищие и калеки, кричавшие вслед ее карете: "Накорми и исцели!" И тогда она начала исцелять несчастных и продолжает вершить чудеса во время частых поездок по стране.

Вот и сейчас, прибыв в Вестминстерский дворец, Елизавета неторопливым шагом в сопровождении своей многочисленной свиты направлялась по вымощенной камнем дорожке к входу в часовню святого Стефана. Еще издали заметила огромную толпу больных. Сердце ее учащенно забилось. Сколько раз она давала себе обещание не заниматься более врачеванием, но ту же забывала об этом, когда встречалась с молящим взглядом очередного несчастного. В большинстве своем к ней шли больные золотухой, с распухшими шеями, изможденными лицами, покрытыми гнойными коростами. Когда уже лекари не могли помочь им, то оставалась единственная надежда — на свою любимую королеву.