Тираны. Страх - Вадим Чекунов

— И то верно, — одобрительно кивнул Игнат, наблюдая за жертвой. — Глядишь, и поможет тебе, придаст сил. Бог-то, он своих в беде не бросает! Это мы ему не особо нужны, а ваш брат — другое дело!

Жигулин стукнул последний раз по колу и вопросительно взглянул на палача.

Игнат осмотрел работу, довольно хмыкнул.

— Одно удовольствие сегодня! Как есть божий человек — даже не обгадился. Обмочил себя малость, ну так это с каждым случается. Да и мы молодцы! Хребет не задели ему, требуху не порвали особо. Видишь, черная кровушка немного подтекает, а алой и нет совсем — это хорошо. Значит, посидит, покукует, государю и народу на радость!

Игнат повернулся к царю, поклонился. Егорка последовал его примеру.

— А теперь что, дяденька Игнат? — прошептал он, не разгибаясь.

— Смотри теперь, — ответил палач. — Мы свое дело сработали.

Игнат разогнулся и скомандовал:

— Снимай с него ремни!

Егорка, припоминая, за какую лямку тянуть, принялся освобождать от пут архимандрита Константина. Голова монаха мелко тряслась, изо рта лилась тягучая слюна, но взгляд его сделался осмысленным.

К козлу спешно подошли несколько человек из государева полка. Подхватили Захарова под руки и ноги, потащили.

Палач суетливо помогал, придерживал торчащий кол и шипел на неосторожных опричников.

— Ухвати повыше! Не видишь, черт ты безрогий, что тут у него!

Люди государевы, огрызаясь и посмеиваясь, доволокли жертву до выкопанной круглой глубокой ямки. Пристроили свободный конец кола к мерзлому краю. Спихнули. Кол скользнул вглубь. Бойцы поднатужились, подняли тело монаха.

Отец Константин застонал с новой силой, скорчился, задергал руками и ногами. Изо рта его, в перерывах между стонами, доносилось клокотание.

— Знай, ворона, свои хоромы! — ехидно выкрикнул царь и зашелся в отрывистом смехе.

Палач сделал последние распоряжения — приказал освободить центр площади от ковров, притащить хворост, разложить его кучами в небольшом отдалении. Подбежала еще пара опричников с одеждой в руках. На монаха накинули тяжелую шубу, надели меховые сапоги, на голову нахлобучили лисью шапку.

— Чтобы не окочурился от мороза раньше времени, — пояснил Егорке Игнат. — А в тепле, у костерков, глядишь, до завтрашней зари досидит. Больше-то вряд ли — уж больно плотен телом. Видишь, уже сам просел на кол поглубже. Ну так на то и «кругляшок» ему, чтобы душу долгим мучением очистил.

Монах корчился на колу, извивался.

Егорка вспомнил, как вчерашним вечером подзывал к себе Игнат — сгибая заскорузлый палец, будто изображая проткнутую иглой гусеницу.

Игнат достал из-за пазухи кресало, высек искру на приготовленный Егоркой трут.

Затрещал подпаленный хворост.

Архимандрит, превозмогая мучения, поднял руку и перекрестил царя.

Толпа ахнула, загудела. Многие потянули с себя шапки и принялись кланяться, креститься.

К плечу Ивана склонился недовольный Скуратов:

— Не тебе, государь, поклоны бьют. Чернецу толстомясому!

Царь нахмурился, положил ладонь на вершину своего посоха. Встал, пасмурным взором окидывая толпу.

— Изменники и отступники! — голос его зазвенел, будто колокол. — Под власть нечестивых латинян метили?!

Народ заволновался пуще прежнего. К поклонам прибавились плач и молитвы.

«Ложное это смирение», — каменел лицом Иван, уставившись на покорно согнутые спины. В памяти промелькнула картина тревожной юности. Пыльный, с горелой примесью воздух. Воробьевский дворец. Огромная толпа на дворе. Крики, злые лица. И страх, до костей пробирающий… Не бывать тому больше! Ни в Москве, ни в других городах. «Царский колокол — повсюду!»

Иван тряхнул головой и крепче сжал набалдашник.

— К еретикам прильнуть желали, которых честным православным людям и христианами-то звать грешно? — Вместе с паром изо рта царя летели брызги слюны.

Глаза его прояснились и поменяли цвет.

Гул толпы перерос в жуткий звериный вой. Люди снова принялись валиться на колени. Утыкались лбами, а то и всеми лицами в снег, вопили, плакали и пытались ползти прочь, скуля от ужаса.

— От русской земли отделиться решили? Святыни ее передать окаянным врагам?! — распалялся царь, переходя на хриплый рык. — Истреблю без остатка изменников! Все, что припрятали для подношения Жигимонту, разыщу и спасу!

Иван повернулся к Грязному.

— Взять бояр! Сюда их! Остальных — удержать!

Васька легко вскочил, оскалился и, спрыгнув с помоста, кинулся передавать царский приказ.

Опричники схватились за оружие, бросились к толпе, окружили. Не выпуская никого с площади, били саблями плашмя по спинам, пинали сапогами в лица.

Грузно зашевелился было и Малюта, но Иван остановил:

— Будь рядом.

Малюта послушно остался, с сожалением поглаживая рукоять своей кривой турецкой сабли.

— Больно мне, Гришка, — неожиданно сказал царь, пристально глядя, как рассекают толпу опричники, валят, топчут, вяжут и волокут к разным углам площади.

Бояр тащили ближе к царскому помосту — отчетливо были видны разбитые в кровь лица, разорванные богатые одежды и полные ужаса глаза.

Малюта прижал руку к груди:

— Только скажи, чем унять твою боль. Душу положу за тебя, государь!

Наблюдая за площадью, царь кивнул:

— Потому и прошу рядом побыть. Хочу, чтобы верный человек, хоть один, да вместе со мной был! Свой чтобы!

Иван выставил вперед бороду, будто указывая ей на толпу.

— Знаю, упрек мне повсюду. Своих, мол, бьет царь! А какие же они свои?!

Малюта пожал плечами:

— Как по мне, государь, так свой лишь тот, кто царю верен. А какого он роду-племени, это уже дело десятое.

— Верно мыслишь, Григорий, — согласился царь. — И я, и ты, и эти вон — поди, из одного скроены. А разница велика!

— Позволь, государь, пример приведу. Дерево если взять — из него всякое делают. Случается, икону изготовят. А бывает, и лопату, чтоб дерьмо кидать. А все один материал, с одного ствола может взят быть.

Царь склонил голову набок, обдумывая слова своего любимца. Рассмеялся:

— Запомню!

Уселся в кресло и принялся поглаживать пальцами украшение на вершине своего посоха — будто почесывал серебристого волка, задравшего морду к небу.

Избитые бояре уже стояли на коленях возле царского помоста, склонив головы. Кровь стекала с бород, схватывалась морозом в мелкие темные сосульки. Шубы на многих были разорваны, а с некоторых и вовсе сняты. Дорогие расшитые кафтаны тоже изодраны, в прорехах виднелись рубцы от ударов нагаек.