Страсти по Митрофану - Наталия Терентьева

Митя не понял, как он очутился рядом со скульптором, присел, поставил рядом виолончель. Скульптор молча взглянул на Митю, на его руки, которые сами тянулись к глине. Нет, конечно, он не будет ничего делать. С чего бы это! Просто посидит, посмотрит, смотреть тут не на что, конечно…

– Можно? – спросил Митя. – Я попробую…

Скульптор словно и не удивился, улыбнулся ему, кивнул.

Это птица, это большая птица, которая хочет лететь, но не может больше. У нее не сломаны крылья, она видит, слышит, но она не может петь, не может лететь. Она летела-летела, врезалась на полном лету в дом, никогда здесь не было дома, и вдруг вырос, она же всегда здесь летала – свободно и легко, с поля пролетала на другое, над лесом. А теперь здесь вырос дом – красивый, с яркой, отражающей свет крышей. И она ударилась о стену дома, упала и больше никогда не полетит. Больше никогда не запоет. У нее еще открытые глаза, еще теплое тело. Но она больше не полетит.

– Зачем? – спросил скульптор Митю. – Почему так страшно?

Митя пожал плечами.

– Это здесь было. – Он показал на оставшийся кусок глины.

– Нет, – покачал головой скульптор. – Нет! Здесь была фигура маленького мальчика, у которого еще все впереди, ему пять лет, он умеет бегать, смеяться, не умеет еще драться, слышит красивые звуки, сам поет…

– Нет, – теперь уже Митя резко качнул головой. – Он не поет! Ему – не о чем петь!

– Плохо… Очень плохо… Ты сядь. Птица хорошая… Что ты делаешь? – ужаснулся скульптор, видя, как Митя изо всех сил сжал только что вылепленную фигуру. – Зачем?

– Птица плохая. Я – бездарен. Это все, – он показал рукой вокруг себя на фигурки, выставленные на стеллажах открытой мастерской, – никому не нужно.

Латыш внимательно смотрел на Митю.

– Я плохо понимаю по-русски, наверно, – сказал он. – И очень плохо говорю. Может быть, делаю плохие сувениры для людей, вот это все… Но послушай меня, это было очень хорошо, то, что ты сделал. Почему ты говоришь так? Почему ты… – Скульптор не мог найти слова, показал руками, как Митя уничтожил свою скульптуру. – Зачем?

Митя молча достал платок, быстро вытер руки, негромко проговорил: «Извините», – взял виолончель и ушел.

Эля, наблюдавшая издалека эту сцену, поспешила за ним. Проходя мимо лавочки скульптора, она, не удержавшись, купила двух милых котов, лежащих на боку, посветлее и потемнее, похожих, но не совсем одинаковых. Коты были такие толстые, что могли сойти за свинок. И если бы не лукавые глаза, можно было бы подумать, что они никогда не встают, так и переваливаются с боку на бок, уютно, привычно…

Чем-то они похожи на Федора и Ларису, когда, набегавшись семь дней в неделю, родители, оба упитанные, но не толстые, укладываются на большие диваны в гостиной, смеются, переглядываются – отдыхают, перед тем как снова побежать по своим важным, очень важным, самым важным делам. Даже если они ее спрашивают о ее делах, им некогда вдумчиво выслушать. А если и выслушивают, тут же бегут шушукаться, рассказывать друг другу, что-то вместе решать, потом дружно воспитывать, мягко подталкивать или мягко не пускать. Эля для них – как любимый кораблик, который они вдвоем, всегда вместе пускают в ручеек, пока еще мелкий, чтобы в любой момент можно было ухватить, подержать в руках, снова запустить, смотреть, как он плывет, заваливается на бочок, поправлять его, смеясь от радости, что у них такой замечательный, самый лучший, самый красивый кораблик, который они сами придумали, сделали…

Эля прибавила шагу, пытаясь догнать Митю, немного коря себя за то, что потратила деньги на котов. Ведь им нужны деньги на еду, а вовсе не на котов, похожих на ее родителей… Можно, конечно, еще попеть на улице, еще подработать, но согласится ли Митя?

Митя после того, как смял то, что слепил – Эля видела всю сцену, но не поняла, что именно он вылепил, – шел очень быстро, не оглядываясь, не останавливаясь, обгоняя неторопливо бродящих по переулкам старой Риги туристов. Эле так хотелось сфотографировать то этот дом, то другой, то красивое окно, то необычное крыльцо, то цветы, уже так пышно разросшиеся в ящиках под окнами в середине июня, но она боялась потерять Митю из вида и спешила за ним.

Они так шли минут десять – Митя несся впереди, не оглядываясь, Эля – за ним, и неожиданно она поняла, что снова оказалась в том переулке, где купила котов. Свернуть – и она окажется прямо у мастерской. Митя быстро шел вперед, а девочка остановилась. Наверно, ему нужно побыть одному. Захочет, пошлет ей сообщение, и они встретятся на вокзале. Больше она за ним не побежит.

Эля подошла к скульптору. Тот лепил маленькую девочку в широком платьице, с косичками, взглянул на Элю и тут же поправил ей лицо, как по волшебству девочка стала похожа на Элю.

– Здорово… – искренне восхитилась Эля. – Как вы это делаете?

– Я? – как будто удивился скульптор. – Да никак. Просто смотрю, а руки сами делают.

– Надо же… А скажите, недавно здесь у вас был мой друг… Он что-то слепил и расплющил…

– Что? – не понял скульптор.

– Разломал, – объяснила Эля и для верности показала руками.

– А, мальчик…

– А что он лепил?

– Птицу. Вот, видишь, я ее снова слепил.

– Красивая… – Эля взяла в руки еще влажную птицу, расправляющую крылья, с взъерошенным хохолком, круглыми, чуть испуганными глазами… – Чем-то на Митю похожа…

– На тот мальчик? – переспросил скульптор. – Только он сделал мертвая птица.

– Мертвую? – ужаснулась Эля.

Она аккуратно положила сырую фигурку на место, вытерла руки тряпочкой, лежавшей у скульптора на столе, и повернулась, чтобы уйти.

– Подожди… – Скульптор протянул ей маленькую фигурку. – Возьми.

Эля взяла крохотную соломенную фигурку ангела, с ажурной ленточкой.

– Это моя дочка делает. Она не видит. Глаза не видят. А руки всё видят.

Эля растерялась, посмотрела кругом. Скульптор заметил ее взгляд.

– Она дома, я ее не вожу сюда. Много… как сказать… ненужные эмоции от людей… жалость… А она светлый маленький человек. Не хочу, чтобы ее жалели.

– Спасибо…

Эля зажала в руке ангелочка и, оглядываясь на доброго скульптора, который все улыбался и кивал ей вслед, побрела по переулку.

Вот, деньги на еду есть, а есть совсем не хочется. Переполняют эмоции, противоречивые, непонятные. И – как обычно – рассказать об этом некому. Не то что посоветоваться, как быть, а просто поделиться. Как вести себя с Митей? Как понять, нравится ли она ему? Сделать ли первый шаг? Или пропеть завтра на конкурсе, вернуться в Москву и вовсе выбросить его из головы, попытаться хотя бы…

Пока радости с ним нет никакой, одно мучение. И все равно – тянет, хочется быть с ним, видеть его, слушать его сбивчивые рассказы, чувствовать его тягу к ней… Как удивительно устроен мир. Ты можешь не знать его законов, не принимать их, а они гораздо сильнее тебя, твоей воли. Включается какая-то программа, и ты начинаешь существовать по ее логике. То, что она испытывает сейчас к Мите – это любовь? Захлестывает, лишает аппетита, бросает к нему, заставляет быстрее стучать сердце, ослепляет… Невозможно думать ни о чем, кроме него… Интересно, отпустили бы ее родители, если бы поняли, как это для нее серьезно… Вряд ли. Особенно отец.