Выбор оружия - Иэн Бэнкс

Его навестил командир эскадрильи Тоун; он принёс с собой белый стул, на который, крякнув, уселся, и знакомый цветочный аромат любимого им одеколона.

— Капитан Закалве, как здоровье?

— Надеюсь через пару недель подняться в воздух. — Он недолюбливал Тоуна, поэтому старался отвечать преувеличенно бодро.

— Да? — удивился Тоун. — А врачи говорят другое…

— Ну, возможно, через… несколько недель, командир.

— Нам, наверное, придётся отправить вас домой или на материк. — Командир натянуто улыбнулся. — Говорят, ваш дом очень далеко.

— Уверен, я могу вернуться в строй, капитан. Конечно, это будут решать врачи, но…

— Да-да, — перебил его Тоун, поднимаясь, — предоставим им такую возможность. Не могу ли я что…

— Вы ничего не можете… — начал он, но встретился с Тоуном взглядом. — Прошу прощения, командир.

— Как я говорил, не могу ли я, капитан, чем-нибудь помочь вам?

— Нет, командир. Спасибо, командир.

— Скорейшего выздоровления, капитан Закалве, — ледяным тоном произнёс Тоун, повернулся и вышел, чётко печатая шаг.

Он остался наедине с белым стулом. Через мгновение вошла Талиба и забрала стул, её бледное лицо, как всегда, было спокойным и доброжелательным.

— Постарайтесь заснуть, — пожелала она, задержавшись в дверях.

Он проснулся посреди ночи от сияющих за окном огней; свет прожекторов превращал падавшие снежинки в прозрачные тени. А ещё его разбудил цветочный аромат, который щекотал ноздри. Сунув руку под подушку, он нащупал там ножницы.

Память услужливо показала ему лицо Тоуна, а затем тех, других четырёх командиров, что пригласили его в инструкторскую комнату — выпить и поболтать. Они хвалили его патриотическую речь, которую он признес сегодня в клубе. Немного выпив, он поделился с ними совсем другими мыслями — вероятно, именно это они и хотели от него услышать. Из последовавшей затем оживлённой беседы выяснилось — командиры готовят государственный переворот, им нужны хорошие пилоты.

Выйдя из инструкторской, он, будучи навеселе и преисполненный сознания собственной храбрости, поспешил к Тоуну — суровому, но справедливому, Тоуну — малосимпатичному и пошлому любителю сильных цветочных ароматов… но известному своими проправительственными взглядами. (Хотя Сааз как-то заметил, что командир сообщает о них исключительно подчинённым и совершенно другие разговоры ведёт с начальством.) Тоун велел ему больше об этом никому не говорить и идти спать, словно ничего не случилось. Он проснулся тогда слишком поздно — когда они явились за ним и сунули ему в лицо тряпку, смоченную какой-то жидкостью. Несмотря на отчаянную борьбу, всё-таки пришлось сделать вдох, и удушливые пары одолели его. А потом он вспомнил, как его куда-то волокли, держа с обеих сторон под руки, ноги скользили по каменным гладким плитам; затем он оказался в ангаре, но не мог поднять головы, все плыло у него перед глазами… И только этот сильный запах цветов справа…

Со скрипом открылись створки ворот, пахнуло холодом, он услышал шум снежной бури, из последних сил напрягся и, повернувшись, увидел Тоуна. Стоявший слева схватил его за шиворот, он дёрнулся, пытаясь высвободиться… На противоположной стороне загорелись огни, и кто-то кричал про открытые двери и самолёты. Он так и не увидел, кто в него выстрелил, по голове его точно огрели кувалдой… Когда же открыл глаза, то перед ним стоял белый стул. Так прошла ночь: за окнами бушевала метель, свет прожекторов заливал окна, а он все вспоминал и вспоминал…

— Талиба, надо отправить сообщение капитану Саазу Инсайлу, пусть срочно явится сюда, он мне нужен.

— Да, конечно, но сначала примите лекарство. Он взял девушку за руку.

— Пожалуйста, Талиба, позвоните в эскадрилью, это очень важно.

— Ну, ладно, — Она покачала головой и скрылась за дверью.

— Ну, он приедет?

— Капитан Инсайл в увольнении, — сообщила Талиба, что-то отмечая в планшете, который лежал на тумбочке.

— Черт! Он ничего не говорил об этом.

— Капитан, вы не приняли лекарство, — напомнила девушка, тряся бутылочкой.

— Полицию, Талиба. Вызови военную полицию. Сделай это сейчас же.

— Сначала лекарство, капитан.

— Хорошо, но как только я его приму… Обещаете?

— Обещаю. Откройте рот.

Будь проклят Сааз, нашёл когда отправляться в увольнение! И дважды проклят за то, что не упомянул ни слова об этом. А Тоун… вот наглец! Пришёл проведать его, убедиться, что он ничего не помнит.

А что случилось бы, если бы он вспомнил раньше? Он пошарил под подушкой: ножницы были там, прохладные и острые.

— Они едут, — сообщила Талиба, бросив взгляд на окна, где продолжала неистовствовать снежная буря. — Примите, пожалуйста, эту таблетку, она снимет сонливость.

— Я и так не сплю, — ответил он, но послушно проглотил таблетку.

Он заснул, сунув руку под подушку и сжимая ножницы. Белизна проникла сквозь окно в палату, все быстрей и быстрей, превращаясь в бинты, хрустально-холодные и тугие; ледяные иглы впивались в кожу и череп, жалили прямо в его мозг.

Талиба, открыв дверь палаты, пустила людей в форме.

— Ты уверена, что он вырубился?

— Я дала ему двойную дозу, от которой он, кстати, мог и умереть.

— Всё же проверь пульс. А вы — возьмите его за руки…

— Ладно! Эй, смотрите, ножницы!

— Это моя вина. А я-то гадала, куда они подевались. Не понимаю, как я допустила этот промах?

— Ты действовала отлично, малышка. Спасибо, этого тебе не забудут. А сейчас тебе лучше уйти.

— Хорошо. Это… произойдёт быстро, да? Он не успеет проснуться?

— Разумеется. Он даже ничего не почувствует.

Проснувшись, он понял, что умирает. То, что раньше казалось холодом, теперь стало пронзительной болью, что грызла его тело сквозь тонкую пижаму. Он поднял голову. Вокруг него, насколько хватало глаз, простиралась снежная равнина. Должно быть, его просто бросили тут. Он попытался двигаться, но не смог. Он закричал, стараясь разбудить свою волю, пошевелиться и даже сумел перевернуться на спину, а затем сесть, опираясь на руки.

Талиба, подумал он, но снежный вихрь мгновенно смел эту мысль. Забудь про неё. Есть вещи поважнее, когда расстаёшься с жизнью…

Он вглядывался в молочную глубину метели, когда та неслась на него, осыпая крошечными мягкими звёздочками, которые, прикасаясь к нему, мгновенно превращались в сотни и тысячи, миллионы крошечных раскалённых игл, пронзавших его тело.

Проделать весь этот путь, чтобы умереть на чьей-то чужой войне. Как глупо! Закалве, Элетиомел, Стабериндо, Ливуэта, Даркенза… Имена одно за другим слетали с его беззвучно шевелящихся губ, уносимые ветром в снежную пустоту. Он чувствовал, как холод пронизывает тело до костей. Ему удалось отодрать от ледяной поверхности одну руку, холод мгновенно анестезировал содранную ладонь. Обрывая пуговицы пижамной куртки, он рванул её на груди, подставляя ветру маленький шрам под сердцем, и запрокинул голову.