Штрафники против гитлеровского спецназа. Операция "Черный туман" - Сергей Михеенков

Теперь часть ответственности за исход операции он переложил на немцев. Советский самолет, пусть взорванный, в руках лейтенанта Шмитхубера. Он и его люди наконец-то получили то, зачем прибыли сюда из Берлина. Правда, полученное оказалось далеко не в том состоянии, на которое они, возможно, рассчитывали. А разведгруппа Советов – забота Радовского. И Радовский знал, что делать. Он будет гнать большевиков в том направлении, куда они сейчас идут – к линии фронта. И там, на переходе, перед протокой, когда их движение замедлит естественная водная преграда, минометы опорного пункта сделают свое дело. «Черному туману» останется только прочесать местность и выловить оставшихся в живых и добить раненых. Взять пилота. Живого или мертвого.

Несколько раз над ними пролетали самолеты. То пара «мессершмиттов», то пара советских «яков». Ни немцы, ни Советы не начинали атаки. Словно, разделив небо на две половины и положив между собой незримую черту нейтральной полосы, они теперь ходили невдалеке, каждые на своей территории, и лишь изредка, словно по расписанию, соблюдая очередность, снижались и проносились над обеими группами. И немцы, и люди Радовского, и Советы смешались среди болот в этом бесконечном неуютном лесу, так что даже сверху невозможно было понять, где кто. Ни «мессершмитты», ни «яки» не сделали ни одного выстрела.

Радовский, как было условлено, отмечал свое движение сигнальными ракетами. Но вскоре точно такие же ракеты начали бросать над лесом и Советы. Более того, примерно через полчаса разведка доложила: следом за группой «Черного тумана», примерно в ста метрах, то есть почти вплотную, движется группа Советов численностью приблизительно человек десять-двенадцать. С собою несут раненых.

Своих раненых и убитых Радовский оставил в лесу, вернее, вынес их к руинам Винокурни и поручил фельдшеру Петрову. С ними же оставил женщину. Теперь, когда они преследовали советскую группу, идя за ней буквально по пятам, проводник им ни к чему, тем более женщина.

У него четверо убитых и трое раненых. Из немцев, конечно же, никто не пострадал. И как Советы смогли произвести этот залп? Для того чтобы заработали авиационные пушки, необходимо было включить электропривод. Значит, смогли включить. Что ж, в донесении он так и отметит: самолет в момент захвата был почти исправен и, промедли они еще немного, мог бы вообще улететь… А лейтенант Шмитхубер пусть пишет свое донесение. Он не потерял никого. Теперь собирает искореженные, никому не нужные железки. Легче подобрать где-нибудь в поле сбитый советский истребитель этой же модификации. Он ведь не единственный. А над этим экземпляром поработал слишком сильный заряд взрывчатки. Но немцы есть немцы, они будут копошиться именно здесь, где приказано. И выковыривать из земли и из коры деревьев фрагменты оснастки советского истребителя новой конструкции. И возможно, что-нибудь действительно наковыряют.

Радовский злорадствовал. Он всегда испытывал это чувство, перераставшее в азарт, когда судьба бросала его выполнять какое-либо совместное задание, в котором всю грязную и невыполнимую работы обязаны были делать они, русские из несуществующих четвертых батальонов. Немцы старались не марать ни своих рук, ни отягчать душу тем, что могло потом преследовать их жуткими кошмарами и психозами, но что кому-то надо было делать на войне. Он уже точно знал, что все те мечты и надежды, которыми он жил с двадцатого года, с Новороссийска, потерпели крах. Мечтами этими была вся его жизнь. Я свет руками заслоню и буду плакать долго, долго, припоминая вечера, когда не мучило «вчера» и не томили цепи долга… Как это просто, подумал он о своей судьбе уже без всякого сожаления, и как невозможно сложно! Но все мог разрешить один выстрел. Отстать от группы, забраться в какой-нибудь овраг, в болото, чтобы и не нашли… Чтобы не таскали потом никому не нужное тело в качестве чьих-то доводов и оправданий… Тело пускай расклюют птицы и объедят звери. Именно так можно раствориться в этих болотах и лесах. Раствориться совершенно. Стать частью их. Частью зверя. Частью птицы. Частью деревьев. Частью болота…

Его окликнули из головы колонны. Снова послышался гул авиационных моторов. Он оглянулся и вздрогнул: в березняке, мелькая серыми яблоками крупа и седыми космами неопрятной гривы, которую, видимо, давно никто не подрезал и не расчесывал, шел его Буян. Он позванивал освобожденными трензелями, шел ровно, не отставая от колонны. Вот оглянулся и посмотрел на Радовского прямо, как смотрит боевой товарищ и верный друг, с которым когда-то развела судьба, а теперь свела снова. Радовский повернул коня и больно придавил шпорами трепещущие потные бока. Конь сделал несколько неверных шагов и шарахнулся в сторону.

– Вы куда, господин майор?! Там болото! Прорва! – крикнул ему курсант, ехавший следом.

Радовский соскочил с седла и с трудом высвободил из стремян ноги в тот самый момент, когда конь под ним провалился и стал быстро оседать в болотную жижу.

– Панченко! Быстро! Подсунь под передние ноги жердь!

– Под пах! Чтобы не провалился дальше!

– Веревку давай! Веревку!

– Эх, мать вашу ети! Куда ж попер!

Кто-то из курсантов вытолкнул его из воды на сухое. Толкнули так, что он поскользнулся и едва не упал. Мелькнули чьи-то остановившиеся глаза, в них неприязнь, почти злоба. Люди жалели коня, которого он чуть не утопил. Но не его. Они, его подчиненные, вдруг почувствовали себя такими же взнузданными под безжалостным и почти безумным седоком. Они спасали не коня, а своего товарища, и себя в том числе. Радовский это мгновенно понял и, чтобы не оставаться в стороне, безучастным и чужим, кинулся снова в воду, выхватил у кого-то из рук веревку, подсунул ее под передние ноги коня. Веревку тут же приняли с другой стороны, концы перекинули через спину, через седло.

– Привязывай крепче! Крепче! Чтобы не соскочила!

– Но, пошла! Пошла, милая!

Коня через минуту вытащили из болота. Кто-то из курсантов принялся мыть его, смывать с боков и ног болотную слизь и ил. Конь еще дрожал, когда Радовскому подали стремя.

– Садитесь, господин майор. – Голос сухой, как отмершая береста, безучастный.

Глаза курсантов были уже спокойны. В них он читал выражение прежней покорности и готовности выполнить любой его приказ. Они спасли своего товарища. И себя тоже. Движение возобновилось. Радовскому осталось последнее: на прощание оглянуться на тот самый березняк, где он видел своего Буяна с шашкой, притороченной к седлу. И он оглянулся. В это время кривые, искаженные тени немецких самолетов скользнули по поверхности воды, и по ней пробежала мгновенная мелкая рябь, дробя отражение ослепительно белых берез и черных ольх. Конь, ожидавший его в березняке, его верный Буян, с которым он пережил столько невзгод, видимо, устал его ждать и ушел, исчез в чаще, вон там, где начинаются заросли черемухи и откуда ветер доносит ее густой влажный запах. Радовский еще раз оглянулся на болото. Удивительно пахнет черемуха! Колдовской, безумный аромат!

– Уходим, уходим! – торопили друг друга его люди. И Радовский понял, что это «Уходим!» адресовано именно ему больше, чем кому бы то ни было.