Историки железного века - Александр Владимирович Гордон

не могло не отразиться в его историческом сознании. Но все это лишь оттеняет его неподдельный собственный интерес к теме, подлинную увлеченность личностью своего героя.

Сам того не предполагая, Тарле выразил глубинные противоречия постреволюционного режима, который не мог отказаться от революционной традиции как опоры своей легитимности и одновременно стремился предотвратить развитие революционного процесса, подавить протестные настроения в обществе с помощью испытанных своим революционным происхождением средств (террор) и орудий, органов ВЧК – ОГПУ – НКВД. Внутренние противоречия в мировоззрении самого историка, еще больше противоречия восприятия «Наполеона» среди партийных верхов и коллег-историков коренятся, таким образом, в противоречивости самой политической ситуации.

Характерна двойственность восприятия книги бывшим идейным антагонистом Тарле, соратником Покровского академиком Лукиным. Его рецензия отражает как перестройку мышления историков-марксистов, так и – что особенно важно – идеологическую и методологическую двойственность самой книги. Начну с последней.

Лукин обратил внимание на несоответствие между тем, что Тарле назвал «общей установкой» и «основной целью» книги. Первая в духе лояльности идеологическому канону говорит о порождении Империи «борьбой социально-экономических сил» и «победоносным наступлением буржуазии на феодальный и полуфеодальный строй». А «основной целью» книги провозглашается – «изобразить возможно отчетливо картину жизни и деятельности первого французского императора», дать «его характеристику как человека и как исторического деятеля с его свойствами, природными данными и устремлениями»[721].

Очевидно, «борьба социально-экономических сил» и характеристика человека с его «природными данными» исключали возможность единой методологии, хотя Сталиным еще в беседе с Эмилем Людвигом была сделана попытка развить в рамках марксизма теорию «выдающейся личности». У Тарле методологической целостности не получилось, да он и вряд ли ставил перед собой такую задачу.

Более серьезной, однако, была идеологическая двойственность, которая характеризует как подход Тарле, так и отзыв Лукина. Итак, Тарле, в изложении Лукина, «опираясь на соответствующие места из сочинений Маркса и Энгельса», «правильно отметил двоякую природу наполеоновской диктатуры» (вот «двоякость» вскоре и стала главной статьей политического обвинения). Но читатель, по убеждению рецензента, «так и остается в неведении, что же такое бонапартизм». Для «читателя» Лукин приводил «соответствующее место» из Ленина: бонапартизм – «диктатура контрреволюционной буржуазии»[722].

Недвусмысленно являя идеологическое указание, формулировка совершенно однозначно определяла отношение Наполеона к революции; но, как Лукин хорошо знал, такая однозначность не соответствовала ни историческому материалу, ни другим высказываниям классиков. Поэтому добросовестный по натуре историк начинает разрываться между историческим анализом и партийными (а дело обстояло именно так, как стало предельно ясно из дальнейшего) установками «по Наполеону».

И вот в рецензии появляются сразу три определения отношения Наполеона к Революции: 1) автор «совершенно прав, когда он отказывается признать Наполеона “завершителем” великой буржуазной революции конца ХУШ века», 2) цитата из Тарле о том, что «исторический образ» Наполеона «совсем не мирится с безоговорочным титулом “завершителя” революции» (курсив мой. – А.Г.), 3) резюме рецензента – «говорить о Наполеоне как о “завершителе” революции можно только в том смысле, что его диктатура ограждала интересы “собственнического крестьянства” и буржуазии от попыток феодальной реставрации, а его победоносные армии вымели достаточно феодального хлама в государствах Средней, Восточной и Южной Европы» (курсив мой. – А.Г.)[723]. Триптих модальности – «нельзя», «нельзя безоговорочно» и «можно только» – явная попытка историков (и Лукина, и Тарле) адаптировать свое понимание роли Наполеона и значения бонапартизма к идеологическим установкам.

Уже в рецензии Лукина содержался очевидный намек на то, что трактовка Наполеона «завершителем революции» сделалась неприемлемой из-за высказывания Троцкого, о котором только что сообщил на процессе «антисоветского троцкистского блока» Радек. Исторически корректное суждение главного врага Сталина в партии о том, что бонапартизм не был реставрацией, отметалось Лукиным как историко-идеологическое обоснование «контрреволюционного и изменнического плана» (разумеется, капиталистической реставрации в СССР).

«Бонапартизм, означавший диктатуру контрреволюционной буржуазии, не спасал завоевания революции, а расчищал дорогу реставрации Бурбонов»[724], – в пику Троцкому провозглашал академик-марксист, следуя в политическом отношении известному принципу post hoc propter hoc: раз Реставрация произошла, то виноват Наполеон.

Все точки над i решил расставить главный советский историограф в своем установочном докладе на печально-знаменитом февральско-мартовском пленуме ЦК 3 марта 1937 г. Обосновывая необходимость поворота от курса на стабилизацию к Большому террору, Сталин выдвинул постулат об обострении классовой борьбы и, воспроизводя фантомы террористического сознания 1793 г., сводил ситуацию к «иностранному заговору». Чудовищная фантазия сплавила «эксплуататорские классы», опасных партруководству коммунистов и иностранные разведки. Весь враждебный мир сосредоточивался в двух категориях: «агенты иностранных государств» и «руководители», которые содействовали их «продвижению». Сталин утверждал, что все государство опутано вражеской сетью и поражено деятельностью этой «агентуры»[725].

Не только международные отношения современности, но и всю их историю, по крайней мере с XIX века, Сталин использовал в доказательство вероломства, присущего буржуазным государствам. Претендуя на открытие «закона взаимоотношений между буржуазными государствами», Сталин сводил эти взаимоотношения к шпионажу и диверсиям друг против друга: «Агенты Англии дважды устраивали покушения на жизнь Наполеона и несколько раз подымали вандейских крестьян из Франции против правительства Наполеона. А что из себя представляло наполеоновское правительство?

Буржуазное правительство, которое задушило французскую революцию и сохранило только те результаты революции, которые были выгодны крупной буржуазии»[726].

Так, сделав историческую роль французского императора данью шпиономании, Сталин отмежевался от ставшей опасной для него исторической аналогии. Рецензенты-аппаратчики довершили начатое. Их вмешательство свидетельствовало, что, не довольствуясь сказанным, вождь решил представить свое отмежевание от Наполеона частью идеологической кампании.

Политическая задача разгрома троцкизма выявилась в полной мере в разносных отзывах «Правды» и «Известий». Никакой «двойственности» бонапартизма, никаких уступок версии «Наполеона-завершителя» революции! Только «душитель» революции, «ликвидатор» ее демократических начал. Связывая по известной методике «академии Вышинского» показание Радека на процессе и его причастность к появлению книги Тарле (редактор), рецензенты дружно и вдохновенно разоблачали «фальсификацию истории» в книге и особенно ее «служебную цель» – оправдание замыслов «обер-бандита» Троцкого и «правого бандита» Бухарина[727].

Вместе с тем рецензенты были не простыми разоблачителями, их идеологическая вышколенность и историческая подкованность очевидны, их обвинения характеризуют понимание в верхах потребностей текущего момента.

«В лживом освещении Тарле, – писал в “Правде” некто А. Константинов[728], – Наполеон выступает как законный наследник революции, как человек, призванный историей спасти и сохранить все то из завоеваний революции, что обладало жизнеспособностью и могло быть сохранено. Он – реальный политик, он отбрасывает крайности всяких утопистов времен якобинской диктатуры, он – душеприказчик истории по делам революции (курсив мой. – А.Г.)»[729].

У Тарле, продолжал рецензент «Правды», «Наполеон превращается в злейшего врага реставрации, а бонапартизм – в режим, превосходно обслуживающий интересы всех классов и слоев населения». Тарле оправдывает своего героя, даже