Японский любовник - Исабель Альенде
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что с тобой, дорогая?
— Ничего серьезного. Наверно, что-то с ушами, и от этого я теряю равновесие. А иногда в груди как будто слон трубит.
— А что говорит твой доктор?
— Никаких докторов, анализов и больниц! Стоит в это ввязаться — и больше уже не вылезешь. И никаких Беласко! Они все драматизируют, сразу устроят мне веселую жизнь.
— Не вздумай умирать раньше меня, Альма. Вспомни, о чем мы договаривались. Я приехал сюда, чтобы умереть у тебя на руках, а не наоборот, — хмыкнул Ленни.
— Я и не забываю. Но если у меня не получится, ты можешь обратиться к Кэти.
Эта дружба, случившаяся поздно и смакуемая, как выдержанное вино, придавала цвет реальности, которая для обоих неотвратимо теряла былую яркость. Альма по складу характера была одиночкой, никогда не ощущавшей своего одиночества. Она прожила жизнь, укоренившись в семье Беласко, под защитой дяди с тетей, в просторном особняке Си-Клифф, за который отвечали другие люди свекровь, мажордом, невестка, — вечно пребывая на положении гостьи. Альма, где бы ни оказалась, повсюду чувствовала себя другой, невключенной, но это не составляло для нее проблемы — наоборот, служило причиной для гордости, потому что поддерживало ее самомнение загадочной нелюдимой художницы, неясно в чем, но превосходящей прочих смертных. Альма не чувствовала потребности сливаться с окружающими — людей в целом она почитала глупыми, при возможности жестокими, а в лучшем случае сентиментальными; эти суждения она остерегалась высказывать прилюдно, но к старости еще больше в них укрепилась. Подводя итог, Альма видела, что за восемьдесят с лишком лет любила очень немногих, зато пылко, идеализируя любимых с отчаянной романтичностью, отметавшей все свидетельства реальности. Альма не страдала от разрушительных влюбленностей в юности, через университет прошла в одиночку, путешествовала и работала одна, не заводила партнеров и компаньонов — только подчиненных; все это она заместила сумасшедшей любовью к Ичимеи Фукуде и безусловной дружбой с Натаниэлем Беласко, которого вспоминала не как мужа, а как самого близкого друга. На последнем этапе жизни у нее был Ичимеи, ее легендарный возлюбленный, внук Сет, Ирина, Ленни и Кэти — за много лет эти люди ближе всех подошли к дружбе с нею; благодаря им Альма была избавлена от скуки, одного из страшнейших бичей старости. Прочие постояльцы Ларк-Хаус были для Альмы как вид на бухту: художница наслаждалась им издали, не замочив ног. В течение полувека эта женщина была заметной фигурой в маленьком высшем обществе Сан-Франциско, она появлялась в опере, на благотворительных вечерах и на обязательных публичных мероприятиях, оберегаемая непреодолимой дистанцией, которую устанавливала сразу же, первыми словами приветствия. Ленни Биллу она как-то сказала, что не выносит шума, пустой болтовни и индивидуальных особенностей — только неясное сочувствие к страдающему человечеству спасает ее от психопатии. Легко сострадать несчастным, которых не знаешь. Человеческие особи ей не нравились, она предпочитала котов. Людей она переносила в малых дозах, группы больше трех уже вызывали у нее несварение. Альма Беласко всегда избегала объединений, клубов и политических партий, не сражалась ни за какое дело, хотя бы и почитая его правым, — феминизм, гражданские права или мир на планете. «Я не выхожу защищать китов, чтобы не оказаться среди экологов», — говорила она. Альма никогда не жертвовала собой ради другого человека или идеала, самоотречение не входило в число ее добродетелей. Кроме Натаниэля во время его болезни, ей не приходилось ни за кем ухаживать, даже за собственным сыном. Материнство не явилось для нее тем ураганом обожания и тревоги, который якобы подхватывает всех матерей, — то была спокойная, сдержанная нежность. Ларри присутствовал в ее жизни основательно и безусловно, она любила сына со смесью абсолютного доверия и давней привычки — это было удобное чувство, которое почти ничего от нее не требовало. Альма любила Исаака и Лиллиан Беласко, восхищалась ими, продолжала называть дядюшкой и тетушкой и после того, как они стали для нее свекром и свекровью, но к ней не перешло ничего от их деятельной доброты и потребности в служении.
— К счастью, Фонд Беласко занимается обустройством зеленых зон, а не помощью попрошайкам и сиротам, поэтому я могла творить добро, не приближаясь к осчастливленным, — сказала она Ленни.
— Лучше бы тебе помалкивать. Не знай я тебя — подумал бы, что ты чудовищное порождение нарциссизма.
— Если я не такая, то это благодаря Ичимеи и Натаниэлю, которые научили меня давать и принимать. Без них я бы погрязла в безразличии.
— Многие художники — интроверты, Альма. Им необходимо обособиться, чтобы творить.
— Не ищи для меня оправданий. Дело в том, что чем старше я становлюсь, тем больше мне нравятся мои недостатки. Старость — лучшее время, чтобы быть и заниматься тем, что тебе нравится. Скоро меня никто не сможет выносить. Признайся, Ленни, ты о чем-нибудь жалеешь?
— Конечно. О безумствах, которые я совершил, о том, что отказался от сигарет и коктейлей, что стал вегетарианцем и убивался на спортивных тренажерах. Все равно же помру, но буду при этом в хорошей форме, — рассмеялся он.
— Я не хочу, чтобы ты умирал…
— Я тоже, но тут не выбирают.
— Когда мы познакомились, ты пил как лошадь.
— Сейчас у меня тридцать лет трезвости. Мне кажется, я столько пил, чтобы не думать. Я был гиперактивный, с трудом мог усидеть на месте, чтобы постричь ногти на ногах. В молодости я был стадным животным. Всегда среди людей и шума, но даже так я чувствовал себя одиноким. Страх одиночества сформировал мой характер, Альма. Я нуждался в принятии и любви.
— Ты говоришь в прошедшем времени. Теперь у тебя все не так?
— Я изменился. Молодые годы я провел в поисках одобрения и приключений, пока не влюбился по-настоящему. А потом мое сердце оказалось разбито, и я десять лет пытался сложить осколки вместе.
— Получилось?
— Можно сказать, что да, благодаря психологическому шведскому столу: терапия был индивидуальная, групповая, гештальт-терапия, биодинамическая — в общем, все, что нашлось под рукой, включая лечение криком.
— Это что еще за чертовщина?
— Я на сорок пять минут запирался с женщиной-психологом, орал как резаный и лупил кулаком подушку.
— Не верю.
— Именно так. И представь, платил за это. Я проходил терапию несколько лет. Это был тернистый
