Четыре подковы белого мерина - Наталья Труш

Полное погружение в молчание не проходило бесследно для насельника скита. После ломки, которая изматывала пациента физически и эмоционально, молчание давало необыкновенный заряд энергии, которая накапливается постепенно.

Это только кажется, что молчать просто. На самом деле через несколько часов у принявшего обет молчания начинается ломка из-за отказа от общения, но это быстро проходит, и, наконец, наступает полная гармония, согласие с самим собой. В такие минуты возникает сильное эмоциональное переживание, во время которого выздоравливающий способен анализировать свое отношение к наркотикам, взвешивает все за и против. И второе перевешивает.

– Водитель нам нужен. И машину ремонтировать нужно. Сможешь? – спросила матушка Аксинья.

– Смогу, конечно! Я и строить могу!

– И строить нужно будет, как отболеешь. – Матушка Аксинья встала. – Ну, иди уже, располагайся в скиту. Там хворый Николенька сейчас. Остальные в работе. Место спроси свободное.

В скиту, добротном деревянном доме, вдоль стен были устроены двухъярусные деревянные кровати, заправленные по-домашнему, по-хозяйски: у кого – лучше, у кого – хуже. Подушек было у кого – одна, у кого – две.

У окна – длинный деревянный стол с двумя компьютерами. Большой сосновый стеллаж с книгами. Иконы на стене какие-то необычные, светлые. Это то, что Димка увидел в первую минуту.

На одной из кроватей лежал «хворый Николенька», в ногах у которого спал здоровенный черный кот.

– Здоров, – кивнул парню Димка.

– Привет, – ответил болящий, шевельнул ногой под одеялом, и кот недовольно фыркнул.

Парень сел на кровати, свесил ноги, нашарил тапки-шлепки.

– Давно болеешь? – спросил Димка.

– Неделю. Да уже лучше стало!

– Ну, недели-то мало! – усмехнулся Димка.

– Можно по-другому: семь дней! – пошутил парень. – Ты, наверное, не понял: простуда у меня! А ломка давно позади, я тут пять месяцев уже.

Вечером Димка получил от матушки Аксиньи новое имя – Деметрий. Димке понравилось: в новую жизнь – с новым именем! У матушки Аксиньи все были на свой лад. Николенька вот, понятное дело, – Николай! Алексий – Лешка, Сергий – Серега, Леонидий – Ленька. Возраст у насельников разный. От шестнадцати и старше, самому старшему – сорок восемь.

– Наш Старый, – представили его Деметрию. – Он Алексий вообще-то, но их, Алексиев, у нас три: есть Первый, есть Другой и есть вот – Старый! Он не обижается. Он очень добрый.

Когда Димку через пяток дней крутило, как нитку шерстяную на бабкином веретенце, Старый сидел у его кровати и беседовал с ним. Димке тошно было, говорить не хотелось, но это было бы бессовестно по отношению к человеку, который искренне хотел ему помочь. Впрочем, ему не надо было отвечать, можно было только слушать.

– Я тут пять лет. Мне идти некуда. Сюда меня привез Саня – Александр… – Старый ласково произнес имя, и Димка шевельнул тяжелой головой в его сторону – захотелось увидеть, какое у него при этом было выражение лица. А оно было, выражение! Благостное. Правду говорят о нем – добрый человек. – Саня первый насельник скита. Пришел к матушке Аксинье и в ноги ей упал. Вот ведь штука-то какая: первой встречной монахине в ноги упал, а оказалось – это были как раз те самые ноги, в которые и надобно было пасть. Его, Саню, матушка Аксинья сначала, говорят, испугалась: здоров он как бык был, хоть и на героине лет десять сидел. Он, Саня-то, тут все и зачинал. Вот… Теперь он главный наш друг, спонсор генеральный! Три года был тут, потом в мир ушел, семья образовалась у него, бизнес свой. Завтра приедет, увидишь его. Он со всеми новенькими знакомится…

Димка выполз из-под одеяла. Валяться было неудобно, не умирает же. Нет, ему казалось, что умирает, так порой выворачивало мозг от головной боли и кости – до суставного скрипа, но послушает минут десять Старого – и куда-то уходит острая боль, остается такая, которая порой мучает при жесткой простуде. Приятного мало, но не смертельно. В такие моменты Димке не лежалось. Он вставал, добирался до чайника, присаживался на табурет у стола и сидел, слушая, как шумит, закипая, чайник, как барабанит дождь за окном. Странно, но ему совсем не хотелось отсюда уйти. Да и куда идти? Домой? Дом есть, и там его ждут – он это знал. Но он больше не мог так жить рядом с самыми близкими людьми, с мамой, уставшей от его болезни и собственной зависимости от его болезни. С Гронским. Хороший он мужик, Павел Андреевич. Дочку свою, Лорку, не спас, так за него, за Димку, стал болеть, как за родного.

Дома Димке даже на кладбище, на могилу к Глебу, пойти было стыдно. Ему казалось, что Глеб рядом, все знает, все слышит и огорчается очень. Нет, домой ему нельзя. Надо учиться жить по-другому. Как говорит матушка Аксинья, по-новому.

После чая легчало, и Димка натягивал у порога резиновые сапоги и шел в гараж. Скрипел дверью, на скрип оборачивались все, кто был, и улыбались ему, радовались: встал, болезный, стало быть, легчает!

Димка, немного смущенный от такого внимания и участия, присаживался на пень у входа.

А уже через минуту полз под старенький газик и гремел под его брюхом ключами и прочими железками, тихо ругая шедевр отечественной инженерной мысли, прикусывая язык на бранных словах, которые употреблять в скиту и на территории было стыдно.

Димка болел пять недель. Удивительно, но ни разу за все эти дни у него не возникло желания плюнуть на все и уехать домой. Хотя бывало по-разному у обитателей скита. Были болезные, которые исчезали на третий день, а потом возвращались. Были такие, кто, пережив ломку, считал, что все позади, и уходил. А дома срывались сразу и либо возвращались в скит, либо находили упокоение на погостах.

Матушка Аксинья уходящих не задерживала. Говорила только с горечью про таких, что они еще, видно, «свое не доели». Чтобы совладать с недугом, каждому нужен был свой срок.

Так же и с обетом молчания. Кому-то он был не нужен, а для кого-то – обязательное условие. И сколько дней молчать – решала матушка Аксинья. Кому-то хватало дня. А кому-то и неделю приходилось бороться с самим собой. Как она видела, кому сколько нужно пребывать в молчании, не знал никто. Она и сама по наитию определяла это. А если ей напрямую вопрос задавали, то она отвечала, что зависит от «шустрости» насельника, от темперамента: кто-то все в час по чайной ложке делал, а у кого-то земля под ногами горела.

Димка относился ко второй категории болящих, и молчать ему было назначено пять дней. Это было испытание похлеще пытки ломкой «на сухую». Ничего не болело, и даже язык отдыхал, но пока испытание молчанием дошло до самого пика, он весь издергался. Зато потом как отпустило. Ему даже понравилось это состояние. Он смотрел на себя со стороны и не узнавал себя. Он сделал только первые шаги на пути к другой жизни, а уже стал другим. Он каждый день в своем молчании возвращался в тот далекий день, когда судьба его споткнулась и упала на дороге. И рядом не оказалось никого, кто бы подал руку.