Марта Квест - Дорис Лессинг

— Но у тебя же мокрые ноги, — жалобно добавил он.

— Да, ужас какие мокрые, — иронически передразнила она его. — Ах, боже мой, ведь я могу простудиться. — И вдруг растерянно умолкла: туфли-то действительно стоили дорого, а вела она себя хуже девчонки… — Да не ворчи ты, как старуха, — сердито бросила она и села в машину. — Никто и не заметит моих ног, — через некоторое время добавила она, чтобы успокоить своего спутника. — Все будут смотреть только на твое чудесное платье.

Она вытянула ноги и поглядела на них. Золоченая кожа туфель потускнела и сморщилась, а вокруг щиколоток, на чулках, появилась едва заметная бурая полоска. Осмотр ног доставил Марте глубокое удовлетворение; она перевела взгляд на элегантное, строгое белое платье, такое чуждое всему ее облику, что оно казалось оболочкой, в которую заключено ее сильное тело, тянувшееся ввысь от этих не знающих устали, сильных щиколоток. Марта тряхнула головой, чтобы лучше лежали волосы, и лишь презрительно рассмеялась в ответ на замечание Донавана:

— Ну что ж, добилась своего: выглядишь как настоящая деревенская девчонка — только что хорошенькая. Кстати, Мэтти, ради бога, двигайся поосторожнее: я ведь сметывал платье прямо на тебе, на живую нитку, чтоб оно лучше сидело, и, если ты будешь в нем прыгать, оно свалится. Но тебе это, наверно, очень понравилось бы.

— Конечно, — весело бросила она и, представив себе, как бы она выглядела, если бы вдруг осталась без платья, звонко расхохоталась. — Конечно, — повторила она, к вящей досаде сразу помрачневшего Донавана.

Они прибыли в клуб. Веранда его была разукрашена гирляндами цветных огней, а большой плакат из электрических лампочек гласил: «Мальчики и девочки, веселитесь, до Рождества осталось три недели!»

Большой зал, освобожденный для танцев, был пуст. На главной веранде за столиками молодежь пила пиво — одни уже в вечерних туалетах, другие еще в спортивных костюмах. Многих из них Марта знала в лицо; девушки приветствовали ее улыбками, как родную сестру, молодые люди вздыхали и присвистывали, когда она проходила мимо. Возмущение, в таких случаях обычно поднимавшееся в ней, сейчас не то что притупилось — она поскорее подавила его, загнав в сокровенный утолок души, который считала своим подлинным «я». Донавана же встречали здесь вопросом: «Ну как, отщепенец, вернулся?» — а это показывало, что он не был здесь чужаком, хоть и утверждал обратное. Марта предполагала, что они будут сидеть за отдельным столиком, — если она вообще могла что-либо предполагать, ибо, когда человек всецело подчиняется другому человеку или среде, точно ребенок или загипнотизированный, он не может ничего предвидеть или ожидать заранее. Может быть, Марта и мечтала, что все будет иначе, но мечты остаются мечтами.

А Донаван не только не уединился с Мартой — напротив, он в течение нескольких минут был в центре всеобщего внимания, громко и весело, с грубоватой прямотой обсуждая, за какой столик им лучше сесть — за столик Бинки или чей-то другой.

Наконец он взял Марту под руку и подвел ее к столику, за которым восседал Бинки со своими приспешниками и их девушками. Все они пили пиво и грызли орехи.

— Ну, вот и ты, Мэтти, среди наших красоток, — заметил Донаван, предлагая ей стул.

Сам он уселся между двумя девушками и, казалось, совсем забыл о Марте. Сначала это обозлило ее, а потом она почувствовала облегчение: теперь она может делать все, что ей вздумается.

Было около семи часов вечера. За темневшими стволами деревьев догорали неяркие и мягкие краски заката, на кортах сквозь покрывавшую их воду просвечивала трава; вокруг клуба красная грязь образовала сплошное месиво. Это был час углубленного самосозерцания, час безмолвия, когда на деревьях и в вельде, который начинался всего в полумиле отсюда, засыпают птицы, насекомые и зверьки, а в людях — пусть на миг — встает смутное воспоминание о том, что и они в своем развитии прошли через это. Огней еще не зажигали; молодежь сидела в розовых сумерках и невольно говорила шепотом, хотя разговор и состоял из сплошных поддразниваний: одних высмеивали за то, что подолы их вечерних платьев перепачканы в грязи, а других за то, что они боятся пройти по грязи до машины, чтобы съездить домой переодеться. Марта показала свои туфли и в комическом тоне принялась рассказывать о том, как она переходила через лужу; дойдя до половины рассказа, она вдруг замялась, стала запинаться — уж очень неприглядно выглядел во всей этой истории Донаван, но делать было нечего, и Марта продолжала рассказ, избегая, правда, смотреть ему в глаза. Молодой человек, сидевший с нею рядом, заметил, что, будь он там, он взял бы Мэтти на руки и перенес бы через грязь. Это был рослый светлый блондин — волосы с рыжеватым отливом крутыми завитками лежали на его голове, а на широкоскулом загорелом, исполненном решимости лице сияли честные голубые глаза. Марта знала, что этот молодой человек управляет крупной страховой компанией, и то, что он дурачился и паясничал как школьник, пленяло ее. Довольно неловко она заговорила с ним о книге, которую только что прочла. Он отвечал нехотя. Она продолжала. Тогда он громко вздохнул, так что все удивленно повернулись в его сторону, и мрачно произнес:

— Ох, крошка, крошка, ты меня уморишь. — И изрек, ткнув в Марту пальцем: — Она умная. У этой девочки есть кое-что в голове.

Потом расхохотался, закатил глаза и принялся трясти головой, точно его бил озноб. Марта вспыхнула и, почувствовав себя в центре внимания, принялась нести всякую чепуху, то есть делать как раз то, что от нее и требовалось. Голубые глаза блондина с явным облегчением глядели теперь на нее, его лицо прояснилось, и Марта поняла, что все в порядке. Вскоре молодой человек поднялся, заметив, что ему надо поехать переодеться; только пусть Мэтти не забывает, что он готов умереть ради нее, она сразила его наповал, и он требует, чтоб она танцевала с ним первый танец.

Вскоре веранда опустела: осталось лишь несколько пар в вечерних туалетах. Марту слегка мутило, она почти не ела весь день, но Донаван болтал с двумя девушками — они так и льнули к нему, весело смеясь его шуткам, а это не могло ему не льстить, — и Марта, поняв, что на обед рассчитывать нечего, придвинула к себе тарелку с жареным картофелем и сосредоточенно принялась есть — как едят не от нечего делать, а когда человек голоден.

Услышав смех, она подняла голову и увидела, что все с интересом наблюдают за ней.

— Ужасно есть хочу, — решительно заявила она и снова принялась за картофель.

Бинки поднялся со своего стула и, подсев к ней, легонько обнял ее за талию.

— Ну разве можно допустить, чтобы такая красотка голодала, — сказал он. — Сейчас накормим вас обедом.

Она нерешительно покосилась на Донавана. Никогда она не думала, что он скуп, и для нее явилось новым ударом то, что здесь его, видимо, считают скупым, — она поняла это по ироническим, насмешливым взглядам, какими все смотрели на него. Ей стало жаль его, и она весело сказала, что нет, она не хочет обедать. Донаван правильно поступает, что не дает ей полнеть, и…

А Донаван небрежно помахал ей рукой и сказал: