Прокаженный - Феликс Разумовский

— Ярокош — моя ража. — И рука его быстро начертила в воздухе то, что было видно и слепому. — Двенадцать игл на моей нити.

Вздрогнув, старец ухватил майора за плечо своей иссохшей, похожей на птичью лапу рукой:

— Перуне! Славен и трехславен буде! Что привело тебя, брат, ко мне, что за нужда у тебя?

— Мне надобен гелиотроп, добытый до восхода солнца, когда стоит оно во Льве, с вербеной, которую не видели ни звезды, ни луна, да аконит, дурман-трава и молочай, укрытые от глаз людских совместно с чемерицей в ночь Вальпургиеву, а также белена и белладонна с архилимом, вырытым в канун Купалы.

Майор на секунду замолчал, и, не давая ему закончить, старец промолвил:

— Уж не хочешь ли ты, брат, сварить питье Трояново, чтоб обрести соцветье силы перед боем и победить, жизнь человеческую полагая былинкой на ветру?

— Ты истину сказал, — произнес Сарычев голосом Ярокоша, — но только не победа для меня важна, а справедливость. Когда добро слабо, то злу под солнцем не должно быть места.

— Так помни, Ярокош, что зло в душе людской во сто крат страшней того, что окружает нас, и думай больше сердцем, чем головой. Настали окаянные времена, година Карны[165], лихолетья Интры[166]. Уже сороки замолчали навеки, уже вороны не кобенятся, указывая путь…[167]— С этими словами старец вышел из комнаты и вскоре возвратился, неся продолговатый, завернутый в перетянутую ремнями овечью шкуру предмет.

Осторожно развернув, он положил на стол пузатый дубовый ларец и затейливой работы меч с рукоятью из черного рога. Клинок его был булата коленчатого и весь покрыт серебром неведомых знаков. Неожиданно написанное стало майору понятно, и он прочитал: «Да будешь ты благословен, клинок Троянов», а старец взял оружие в руку и, легонько дотронувшись до стали, заставил ее петь. Звук был долгим и чистым.

— Зри, Ярокош, — он стремительно взмахнул мечом и с легкостью срубил выступавшую из стены толстую шляпку гвоздя, — на острие даже следа не осталось. — Потом быстро заключил клинком в круг бежавшего по стене таракана, и тот, едва коснувшись невидимой границы, бессильно замер, а Посвист, оружие с бережением положив на стол, раскрыл ларец и показал на небольшой черный флакончик: — Вот питье Трояново. В сосуде из горюч-камня оно веками не теряет силы своей. И помни, или ты умрешь, или непобедим станешь.

С этими словами, упрятав меч и зелье в овечью шкуру, он перевил ее ремнями и протянул сверток Сарычеву:

— Прощай, Ярокош, свидимся в Ирии.

— Храни тебя Перун. — Сарычев обнял старого потворника[168], поклонился и вышел на улицу.

Зимнее солнце уже скрылось за горизонтом, на звездном небе молочно белела ущербная луна. Легко ориентируясь в темноте, Сарычев перебрался через реку и пустился в обратный путь. Без приключений пересек целину, отыскал «девятку» и лишний раз убедился, что живет в России — щетки были уперты, а боковое зеркало выломано. «Хорошо, хоть колеса целы». — Майор нагрел двигатель и что было сил покатил к дому.

Желудок настоятельно требовал пищи, захотелось рыбки, жареной, с картошечкой и лучком, а к ней соку томатного! От этого видения Сарычев даже застонал. Он еще не знал, что поесть ему сегодня не придется вовсе…

Ленинград. Развитой социализм. Зима

Весь день шел снег. С трудом досмотрев до конца программу «Время», Ленька Синицын выбрался на улицу. Его «скороходовские», не по сезону, ботинки оставляли четкую цепочку следов на белом ковре. Выбравшись на Невский, он не спеша потянулся к Адмиралтейству, стараясь не смотреть на женские лица, ставшие в свете уличных фонарей сразу такими красивыми. Он шел мимо переливавшихся огнями фасадов кабаков, смотрел на выходящие из авто счастливые парочки, и все острее и острее чувствовал свое одиночество. От ощущения горькой тоски и безысходности к горлу подкатывал ком, хотелось громко закричать: «Почему все так?»

А потому… Ленька был неказист — росточка ниже среднего, плечишки узкие, как разденется, сразу видно, что витамина Д ему в детстве не хватило. Свою неполноценность он переживал болезненно и ненавидел весь белый свет, особенно женщин. Леньке стукнуло уже двадцать два, а дала ему, да и то совсем недавно, — и ведь не просто так, а за червонец! — дворовая шалава Танька. Когда же, по первости, он быстро кончил, она сморщила нос и засмеялась обидно:

— Ты прямо как кролик, только обмусолил.

Одернула юбку и пошла с чердака. Сука…

И вообще всегда получалось так, что всюду Леньку обижали. В армии сволочь-сержант заставлял «уголок набивать» — ровнять край одеяла губами, на заводе мастер-крохобор наряды закрывает от балды и норовит все время выгнать в ночную смену. И если б был он такой же, как все, то хватанул бы с ходу пару стаканов, глядишь, может, и полегчало бы. Да только не мог он пить — не принимало водку нутро, выворачивалось наизнанку…

Ленька перешел Дворцовый мост, добрался до Первой линии и, свернув направо, оказался в длинном, загаженном людьми и кошками проходном дворе.

Тускло светила единственная лампочка, воняли переполненные мусорные баки, где-то высоко на крыше хлопал на пронизывающем ветру грозивший оторваться кровельный лист. Тоска…

Сюда Ленька приходил уже третий раз. Посмотрев на часы, он проверил, не навесил ли кто новый замок на подвал-дровяник взамен того, сбитого, и, притаившись за грудой пивных ящиков, принялся разматывать тонкую капроновую веревку с двумя привязанными гайками на концах. Вообще-то был этот двор какой-то неудачный, непутевый — позавчера Леньку спугнули, вчера тоже осечка вышла, но ничего, он все равно своего добьется. Не в первый раз. Да и не во второй…

Наконец у фасада дома хлопнула дверца машины, двигатель взревел, и Синицын услышал скрип снега. Эти шаги он узнал бы из тысячи. Такая легкая, стремительная и независимая походка была только у той красотки с Лиговки. Когда он впервые повстречал ее — стройную, зеленоглазую, с густыми русыми волосами, она в его сторону и не глянула, обдав ароматом духов, прошла мимо. Он не удивился тогда, потому что уже знал, что все красивые и благополучные — твари поганые и когда очарование их не помогает, кричат они громко и надрывно.