Пан Халявский - Григорий Федорович Квитка-Основьяненко

Утро провел я, любуясь рекою, и до обеда не сходил с места. Любуюсь и не налюбуюсь! Меня занимала мысль все одна: что, если бы эта река да у нас в Хороле? Сколько бы добра из нее можно сделать? Мельницы чудесные, винокурни преотменные! А здесь она впусте течет.

Признаюсь, театры меня занимали, и я пошел туда пораньше. Я уже все знал: вошел бодро и смело, поклонился приветливо на все стороны, к верхним и нижним дамам, знавши, что все это были особы. Что же? Поверите ли? — а я будь гунстват, если лгу! — хоть бы кто-нибудь кивнул мало головою, шаркнул ногою! А чтобы сказать: "Здравствуйте-де, милости, дескать, просим!" — об этом никто и не подумал. Так вот город! Вот та столица! вот где вся политика должна заключаться! О, посмотрели бы они, уже я не говорю о Хороле, ступайте даже в Кобеляки… Так подумаете — ничего? на сухих вас примут? Нет, батюшка! там замучат вас ласками и надоедят вам приветствиями, знают ли вас или не знают. Но ведь разница: Петербург и Кобеляки!

Оставя все, я сел негляже ни на что и, по совету вчерашнего приятеля, советовавшего мне ничем не заниматься и ничего не слушать, кроме актерщиков, я так и сделал. Как ни ревела музыка, как ни наяривал на преужасном басе какой-то проказник, я и не смотрел на них, и хоть смешно было, мочи нет, глядеть на этого урода-баса, и как проказник в рукавице подзадоривал его реветь, но я отворотился от него в другую сторону и сохранил свою пассию.

Начался однако же театр. Вот театр, так театр, — я вам скажу! В этот раз я не был олухом, как вчера; я, по совету моего приятеля, смотрел и занимался только тем, за что деньги заплатил, то есть театром; и, правду сказать, было чем заняться и нахохотаться.

Это был не просто театр, а история; не умею вам сказать, выдуманная ли, или настоящая. Только и выйди к нам на глаза сама Дидона… Фу! баба отличная, ражая! Да убранство на ней, прелесть! Эта баба и расскажи всем, при всех, что она любит, — как говорится, до положения риз — какого-то Энея; он, конечно бы, и молодец, но не больше, как прудиус, так, живчик; и я подметил, что он… так, а не то, чтобы жениться.

А напрасно. И я, и всякий посоветовал бы ему: одно то, что на ней убранства и богателей столько, что было бы чем век прожить. Так нет же! Надобно-де ему куда-то уехать. Может, была другая сударка, ну, так и извинительно. Надобно же на беду, что в эту бабу, Дидону, не знаю далее, как звали ре, да влюбись… ну, урод! мурза! арап! Да как влюбился? так на нож и лезет! Как он станет расписывать свои лютые страсти, тут при всех, при нас… я так и ложусь от смеха!.. Не вытерпит никто, так смешно вдавали, то есть комедию пускали, или, как должно говорить, «представляли».

Видите ли, я сперва думал, что это идет по натуре, то есть настояще, да так и принимал, и потужил немного, как Дидона в огонь бросилась. Ну, думаю, пропала душа, чорту баран! АН не тут-то было! Как кончился пятый театр, тут и закричали: Дидону, Дидону! чтоб, дескать, вышла напоказ — цела ли, не обгорела ли? Она и выйди, как ни в чем не бывало, и уборка не измята.

Тут я отлил штучку, которая много всех позабавила.

Видите ли, вчерашний приятель сказал, что будет театр. Дидона и опера. Вот я и вижу и слышу, что эту бабу зовут Дидоною, а тут другая при ней, кое-что прощебечет, как канареечка, да и спрячется домой. Я и заключи, что это «опера». А девчонка — целое канальство: бела, румяна… ну, одним словом, приглянулась мне. Как она выйдет к нам, я сам не свой. Грешное дело и прошлое дело, признаюсь: мне показалось, что она взглянула на меня, да так — бестия! — нравственно, что я никак не выдержал, подмигнул ей, не очень, а так, деликатно, с маленьким приклонцем. Не знаю, приметила ли, но только уже не выходила. Почувствовав позыв и стремительное желание хоть взглянуть на нее, я, когда отпотчивали Дидону сделанном ей чести, отшлепав триумфально в ладоши, я тут, узнав способ выкликать и свой предмет, закричал, как обваренный:

— Опера, опера! Выйди ж, опера, хоть на часочик!

Я ведь думал, что имя ей опера, по словам приятеля моего.

Смех, крик, хохот не дали мне усилить еще крику. Все обратились ко мне, обступили, расспрашивают, кто я, как я, чего кричал, и обо всем хотели знать. Натурально, мне таиться не в чем было, а особливо, что они интересно хотят все знать. Я и распустился перед ними и открыл им все, что было на душе и за душею. Без лести скажу: все были в восторге и не наслушались меня; усадили меня некоторые между собою и искренно подружились со мною. Растолковали мне, что опера не женщина и не девушка, а так, показание одно, вид, — не знаю, как яснее сказать, — и что вот будут сейчас перед нами пускать и оперу.

Ну, да и в самом деле! Как выпустили оперу с мужчинами, с девушками, да какими красотками, да с песнями отличными, при всей гармонии, так я и не знал, где я и что я. А особливо одна!.. Посмотришь, снасть вся мужская, а она девка, да еще какая! И вдавала всесветного тирана, раздавателя мук и радостей, каналью Амура, да как живо! да как хитро! Кто смотрит на нее, подумает — она натуральна, ан нет; одета вся, а это так, обманно, подделано под натуру… ну, не умею рассказать и изъяснить, скажу только, что я заливался от хохоту, и что чувствовал, выразить не умею.

Новые мои приятели восхищались моим восторгом и не натешились надо мною; расспросили, где я живу, и проч., я все им дружески открывал. С тем и расстались, что они обещали за мною заехать.

— Туляки! — знай, твердил мой Кузьма, когда я рассказывал ему, что я видел в тот вечер и что со мною происходило. — Доходитесь по этим комедиям до того, что и есть нечего будет. Скоро ли приедет Иван Афанасьевич и где-то мы его отыщем? Я как раосмотрелся, так этот город не Хорол, а лес; нет ни входу, ни выходу.