Тяжкие повреждения - Джоан Барфут

Когда его наконец вызывают, он, как и в прошлый раз, должен сесть рядом с Эдом Конрадом, встать, когда войдет судья, сесть, попытаться слушать. Но она там, у него за спиной. Он не знает, как ее называть даже в мыслях. «Сияние Звезд» вроде бы подходит, «Аликс» — более настоящее.

Как Родди и Род, так, наверное. Судья говорит «Род». Он говорит:

— Это был дурной, бездумный поступок. Женщина парализована, не по своей вине, из-за безответственного, преступного поведения молодого человека. Которого он сам не может объяснить. Я вот что скажу вам, юноша, я очень, очень устал разбираться с такими, как вы, с такими, кто думает, что они могут делать все, что им заблагорассудится, и которым наплевать, кто в результате пострадает, — он смотрит на Родди сверху вниз, совсем не так, как она, со злобой, хотя если кто тут и может злиться, то это она. — Вы, молодые люди, считаете, что должны получать все, чего пожелаете, не работая, не заслуживая, и не обращаете внимания на тех, кто встанет у вас на пути.

Но это неправда? Родди хочет встать и возразить. Не наплевать, если кто-то пострадает. Он бы обратил внимание, если бы ему пришло в голову, что на что-то нужно обратить внимание. Он не считает, что должен получать все, чего пожелает. Просто казалось, что все просто — и все. И еще дело было в том, что он дружил с Майком: то, что нужно было сделать, само ограбление, было неважно, но недели, когда они строили планы, все эти разговоры, все репетиции! Что-то, что они делали вместе, как всегда все делали вместе, только на этот раз их целью было вольготное, белое и никелированное высотное будущее и свобода.

— Честно говоря, я хотел бы, чтобы ваша судьба послужила примером. Чтобы такие, как вы, ясно и четко усвоили, что никто не имеет права на насилие, не имеет права брать что-либо, если он это не заработал. Но меня несколько сдерживает то, что раньше вы не привлекались и, несмотря на некоторые семейные трудности, вас поддерживают ваши родные. Таким образом, пытаясь учесть и серьезность вашего преступления, и возможность вашего исправления, я приговариваю вас к восемнадцати месяцам тюрьмы и двухлетнему испытательному сроку. Я делаю это, надеясь, что за это время вы получите помощь и образование, которые направят вас на более созидательный путь. Вам многое нужно искупить, молодой человек. И вам предоставляется возможность, которой, я надеюсь, вы воспользуетесь и которую оцените.

Родди слышит только «восемнадцать месяцев». Полтора года.

Полтора года — это вечность. Когда все опять встают, Родди оборачивается, в отчаянии ища ее глаза. Которые смотрят на него. Они успокаивают его. Как он переживет полтора года?

Эд Конрад наклоняется к нему и говорит:

— Знаешь, дело может ограничиться годом. И даже десятью месяцами, если будешь себя правильно вести. Тебе повезло, могло быть намного хуже. Этот судья, он может быть такой занозой. Тебе удалось отделаться легче, чем я думал. В любом случае, используй это время с умом, и все у тебя наладится.

Самые добрые слова, или самая доброжелательная интонация, из всего, что он слышал от Эда Конрада.

Родди повезло? Даже год — это одна семнадцатая всей его исчезнувшей жизни. Огромное, долгое время.

Охранник берет его за локоть:

— Пошли, тебя ждут в другом месте.

Родди на мгновение, на долю секунды хочется стряхнуть эту руку, прыгнуть, схватить ее за руку и бежать с ней, прыгать через скамьи, мимо всех, мимо бабушки, которая плачет, и отца, который обнимает ее за плечи, за дверь, по коридору, на солнце, через город, в поля, бежать и бежать, дальше и дальше. Он бы мог, с ней. Она была бы его щитом, чем-то вроде щита.

Он так уже делал, разве нет? Вылетел из «Кафе Голди», бежал и бежал, хотя тогда он был один. Кончилось тем, что он лежал несколько драгоценных секунд в темноте под звездами, совершенно умиротворенный и спокойный.

Ее уже нет. Когда его дотащили до боковой двери из зала суда и он последний раз обернулся, посмотреть напоследок, эта кожа, эти летящие, пылающие волосы, эта узкая прямая спина и эти всеведущие глаза уже скрылись через другие двери, те, которыми пользуются свободные, невинные люди.

На мгновение его охватывает сомнение. Она что, не знает?

Конечно, знает. Просто она старше его, и она знает, что нужно, а что нет, и последний взгляд, наверное, был возможен, но необязателен. Она, наверное, считает, что он готов, что-то вроде этого. Он распрямляет плечи, как будто он не боится и не виновен, хотя он, конечно же, виновен, и так боится того, что будет дальше, что мог бы упасть, обрушиться всеми костями на плитки казенного пола.

Вместо этого он уходит в будущее, которое должно искупить вину, наказать его за проступок, но спасти его оно не может. Кто бы поверил, скажи он, во что верит как в свое спасение; но кому он может рассказать? Только ей, тесный круг знания, только они двое, но она ушла, и его в наручниках уводят в фургон, который увезет его в другое место: не надо оглядываться, и прощаться не надо.

Все говорят, что здесь о ней заботятся лучше некуда, но Айла в таком странном положении, что никоим образом не может в этом удостовериться. Она понимает, что даже матрас, на котором она лежит, — это одно из достижений медицины, которыми располагает Северная клиника, это последняя разработка, — держит ее почти на весу, сводя к минимуму раздражение кожи и вероятность пролежней. Ее просвечивают замечательной аппаратурой, которая по-прежнему показывает кусочек пули, все еще торчащий в изгибе позвоночника. Она видела снимки. Крохотный темный штришок.

К ней часто заглядывает доктор Грант, иногда следит, как проводят какое-то исследование, которого она не чувствует, или смотрит его результаты, иногда просто спрашивает, как, на ее взгляд, у нее идут дела. Взгляд у нее простой и строго вертикальный; и напуганный, конечно, это тоже.

Он всего на несколько лет старше Джейми, и чем-то на него походит, он мог бы быть ее сыном, более рассудительным и здравомыслящим братом Джейми. Он уверен в своем мастерстве, и это не производит неприятного впечатления, и еще он полагает, что в области лечения травм позвоночника, «если дело пойдет», возможны серьезные достижения уже в обозримом будущем. Ей нравится это «если дело пойдет», его намеренно шутливая интонация. И еще ей нравится, что он, как ей кажется, разделяет ее трепет, когда она смотрит на снимки: как может что-то едва видимое нанести такие повреждения.

Насколько она может судить, весь персонал, и те, кто работает днем, и ночная смена, не только Чарли. Чарльз, доктор Грант, бережны, внимательны и профессиональны, хотя она, конечно, не может знать этого наверняка; даже не может почувствовать, что они делают, тем более как они к ней прикасаются. Она видит их только выше бедер, да и то, если они наклоняются под доступным ей углом. Странно видеть людей только в одном ракурсе. Странно, насколько о многом, в нормальной жизни, могут сказать движения: изгиб плеч и бедер, длина шага, быстрота или изящество. Ей приходится полагаться на складки у рта, глубину глаз, открытость улыбки, и на то, улыбаются ли вместе с губами глаза.